РУССКИЕ ИДУТ!

Автор: Лев Рэмович Вершинин
Давно хотел узнать какова история башкирского народа, на землях которого стоит с.Кленовское. И тут удачно мне на глаза попалась книга Льва Рэмовича Вершинина «Русские идут!» Мне она пролила свет на многие вопросы, которые волновали меня. Поэтому хочу поделиться отрывком из этой книги, где достаточно глубоко описана история братского нам народа.

«Русские идут!» Почему боятся России?

«РУССКИЕ ИДУТ!» – в последнее время этот истерический вопль зазвучал снова, а утробный ужас и патологическая ненависть Запада к России разгораются с прежней силой, как в эпоху Холодной войны. Нашу Родину вновь обвиняют в «агрессивности» и «территориальных захватах» – дескать, всю свою историю мы только и делали, что запугивали, завоевывали и угнетали соседние народы. Эта книга опровергает западную клевету и вековые русофобские мифы, восстанавливая подлинную картину расширения России. Как на самом деле были присоединены Казань и Сибирь, Кавказ и Казахстан, Амур и Маньчжурия, Туркестан и Прибалтика? Кто развязал «братский спор» русских с поляками и Вторую Мировую войну? Кому выгодна ложь об «антисемитской России»? Как Финляндия озолотилась за столетие «русского ига» и чем «горячие финские парни» отплатили за русское великодушие? К чему приводили все наши попытки «дружить с Европой» и не пора ли уже уяснить вечную истину: Запад всегда был и всегда будет заклятым врагом России!

Глава VI. ВОЛКОГОЛОВЫЕ
Вольные стрелки Урала

В точности ответить на вопрос, кто такие башкиры, не рискнут, пожалуй, и уфимские историки. Ясно лишь, что на костяк из угорских аборигенов Урала век за веком, начиная с времен неведомых, накладывались осколки всех племен и народов, шедших на запад с востока, по тем или иным причинам отставшие от своих и после неизбежных битв за место под солнцем нашедшие это место среди чужих, с годами ставших своими. Чтобы выжить и прижиться, нужно было только мужество, мужество и еще раз мужество. Слабые не выдерживали, но слабы были далеко не все. В любом случае, к Х веку, когда великий Ибн Фадлан, проезжая в 921-м через будущий Башкортостан, описал населяющий его народ, «баш-корты» (то ли «волкоглавые» – не этноним, а собирательное наименование, из-за специфических головных уборов или особого боевого клича, а может быть, «вожаки волков», по имени стародавнего хана) уже были многочисленным и сильным племенем. Вернее, союзом племен (Мин, Бурзян, Кыпчак, Юрматы и так далее) разнообразного происхождения, говорящих на странной смеси угро-тюрских языков и, в свою очередь, разделенных на кланы, кочевавшие по обе стороны Среднего и Южного Урала от слияния Волги с Камой аж до Тобола. Обильные пастбищами, а значит, и скотом, «волкоголовые» кормились также всеми видами охоты, рыболовством и сбором дикого лесного меда.
А еще они, великолепные наездники и лучники, воевали. Много и очень удачно. Походы, устраиваемые ими, запоминались соседям надолго. И не соседям тоже, поскольку особым геройством считалось сходить за добычей куда подальше, в идеале, к предгорьям Северного Кавказа или к Каспию (хотя такие подвиги случались нечасто, а случившись, мгновенно заносились в шегерэ – устные летописи). Дома, правда, жили мирно: традиция кровной мести была очень жестка, и рисковать никто не хотел, так что споры решались судом бия-старейшины. Или, в крайнем случае, народным собранием, игравшим немалую роль даже к XIII веку, когда военная демократия уже достаточно разложилась, но все же не настолько, чтобы сильные всерьез обижали слабых, и «батыр» (сильный и справедливый воин), будь он даже простым пастухом, мог при необходимости собрать ватагу больше любого бия, – причем, в отличие от бия, не только из «своих». Единственными, кого башкиры не трогали, были булгары, от которых в земли язычников еще со времен Ибн Халдуна начал проникать ислам. Надо сказать, проникать по-доброму: булгарские проповедники годами жили среди башкир, учили, лечили и со временем стали людьми весьма уважаемыми, к советам которых полагалось прислушиваться. Неудивительно, что Булгар, на базарах которого башкирам полагались скидки, – опять же, со временем, – сделался чем-то вроде столицы, владыке которой башкиры обязались за хорошее отношение помогать военной силой (вскоре ставшей ударными частями бургарских войск) и не обижать его данников.

В здравом уме и твердой памяти

Явление Чингизидов, потряся и разрушив полмира, на башкирах отразилось не очень. Великий Булгар пал, но его место занял еще более великий Сарай, – только и всего. Правда, теперь (куда ж деваться) пришлось платить ясак, – мехами, медом и лошадьми, – чего при булгарах в заводе не было, но даже это не особо напрягало: по достоинству оценив боевые характеристики «волкоголовых», Орда всячески поощряла поступление башкирских стрелков на ханскую службу, давая им возможность и лихость проявить, и добычей разжиться. Самым же достойным даровалось звание «тархана», автоматически возносящее владельца в элиту родовой знати, поскольку герой переставал платить ясак, а вместе с ним от уплаты налогов освобождался и весь клан. В общем, для башкир Золотая Орда злой мачехой не была, а после ее падения, когда мелкие ханства попытались объявить себя «владыками жизни и смерти», попытка сорвалась. Против службы на старых условиях «волкоголовые» ничего не имели, а вот за нахальство наказывали жестко: в случае малейшего насилия батыры собирали ватаги и, как сказано в тюрэнче «Кузы-Курпяч», – «приводили безумных в ум». В итоге новым как бы хозяевам, – ханам Казани, Сибири и Ногайской Орде, – башкиры не платили даже ясака, ограничивая службу (если ханы хорошо себя вели) поставкой конных стрелков. Одна беда: новые ханства постоянно враждовали, в связи с чем, впервые в своей истории, башкирским воинам, мобилизованным под разные стяги, пришлось воевать друг с другом, разоряя кочевья друзей и родственников, – что, разумеется, изрядно напрягало.
В связи с чем, после серии «казанских войн» и взятия русскими войсками Казани, когда Иван Грозный предложил башкирам присягнуть ему, как «царю Казанскому», пообещав сохранить прежние права и привилегии, его послание выслушали с интересом. А затем, тщательно обсудив, – в тюрэнче сохранились краткие изложения выступлений биев и батыров, – пришли к выводу, что Россия более надежна, чем мелкие ханы. Так что, хотя ногайские мурзы и крымские дервиши изо всех сил запугивали народ, призывая и даже пытаясь силой вынудить их уйти на Кубань, служить крымскому хану, башкиры их прогнали и присягнули «белому царю». Добровольно и без принуждения. Сперва «малой» (заочной) присягой, а затем, в 1557-м, уже и «большой», в самой Москве, взамен получив жалованные грамоты, четко фиксирующие права и обязанности сторон. «Волкоголовые» обязались платить ясак (в знак признания Москвы прямым наследником Великой Орды), поставлять всадников в русское войско, «не воевати» царских данников и разрешить ставить на своих землях «царевы городки» (точные места расположения указывались). Царь же «на вечные времена» закрепил права башкир на их «отеческие земли и веру», а также «старые права» (самоуправление). Это вполне устроило и биев, и батыров, и мулл, и «черную кость», так что спустя 40 лет, после присоединения Сибири, восточные башкиры, отказав в поддержке Кучумовичам, охотно, без сопротивления признали власть Москвы на тех же условиях.

Обострение

Ну и зажили. Причем совсем недурно. На «договорных» землях поставили несколько городов, один из которых – Уфа – стал центром Уфимского уезда, разделенного на 4 «дороги» (не в том смысле, что пути сообщения, а в соответствии со старым устройством, когда от имени мелких ханов ясак собирал «даруга»): Казанскую – на западе, Сибирскую – на востоке, Ногайскую – на юге и в центре, Осинскую – на севере. «Дороги», в свою очередь, делились на волости (уделы кланов и племен), во главе которых стояли все те же бии, в русских документах именуемые «старшинами». Бии отвечали за порядок на территориях и сбор ясака, а главным арбитром (без права вмешательства во внутренние дела племен) считался уфимский воевода. В целом несколько десятилетий все было идеально. Мелкие сложности быстро сходили на нет, а на агитацию ногайских мурз, беглых сибирских «царевичей» и крымских проповедников башкиры не реагировали. Даже в годы Смуты, когда все Поволжье полыхало огнем, башкирские земли оставались островком покоя. Однако с воцарением Романовых ситуация осложнилась. Пустая казна вынуждала Москву, практически не выплачивавшую аппарату жалованье, сквозь пальцы смотреть на коррупцию, расцветавшую повсеместно. В том числе, разумеется, и в Уфимском уезде. Служилые люди, не ограничиваясь поместьями на «договорных» землях, самовольно учреждали «слободки» на территориях кланов, произвольно увеличивая размер ясака. Начались конфликты. Нельзя сказать, что башкиры были правы всегда, но русским было куда жаловаться, а башкирам нет: немалая часть «сверхприбыли» аккуратно отстегивалась воеводам, и те, получая челобитные, вели себя соответственно. Впрочем, даже чудом дойдя до Москвы, жалобы хода не получали, о чем заботилось лобби знаменитых «царевых добытчиков» Строгановых, стремившихся вести на целинных башкирских землях поиски полезных ископаемых. Серьезную проблему «волкоголовым» создавали монастыри, учреждаемые (на предмет обращения язычников, – мари и удмуртов, – в христианство) хоть и не на их территориях, но в близком соседстве. Чьи земли «языческие», а чьи «договорные» святых отцов не интересовало, а найти на них управу было невозможно в принципе: тяжбы на эту тему, оказавшись в судах, рассматривались десятилетиями. Неудивительно, что теперь бии, тарханы, муллы, да и «карачу», куда теплее принимали гостей из Крыма, говоривших от имени уже не только Бахчисарая, но и Стамбула. В 1645-м в крае случились даже небольшие беспорядки, вскоре, впрочем, угасшие. А в середине XVII века возникла проблема, обострившая обстановку до синего звона, и называлась она «калмыки».
Следует сказать, что обязательство «не воевати» царских данников, взятое на себя биями и батырами, как естественное, изрядно их тяготило. Отказаться от привычки к набегам, грабежам и уводу полона с последующей его реализацией в Крым, оказалось совсем не просто, нападать же на тогда еще очень сильное Казахское ханство, – что Москва не запрещала, – было опасно, а башкирские старшины, при всем бесстрашии, умели соразмерять выгоду с угрозой. В связи с этим появление в Великой Степи первых беженцев из Монголии, раньше других сообразивших, что воевать с Цинами чревато гибелью, «волкоголовые» встретили едва ли не с восторгом. Пришельцы были слабы, разрозненны, деморализованы (великий исход джунгар еще не начался), а следовательно, казались идеальной добычей, не взять которую просто грешно. И брали. Пока калмыцкие князьки-тайши, оказавшись между двух огней (казахи рассуждали точно так же, как башкиры), не сообразили послать в Москву ходоков, присягнувших на верность «белому государю», в итоге оказавшись в списке тех самых «царских данников», которых «нельзя воевати». Башкирские же старшины мало того что лишились приработка, так еще и получили приказ вернуть еще не проданный полон, а попытка сделать вид, что не поняли, привела к тому, что уфимский воевода, стольник Алексей Волконский, исполняя прямое повеление царя, послал в кочевья отряды «имщиков», приступивших к изъятию живого товара. И рвануло…

Если Белый Отец не слышит нас…

Да, рвануло. Стольника, гордеца, взяточника и так далее, башкиры и раньше не любили, но его «товарищу» (заместителю) Федору Сомову, считавшемуся человеком справедливым и умевшему дружить с «волкоголовыми», до сих пор как-то удавалось улаживать конфликты, а теперь возможности не было. Летом 1662 года отряды башкир атаковали слободки и села, основанные без их разрешения, некоторые захватили, штурмовали даже вполне законный Катайский острог, а когда тобольские отряды полковника Полуектова разбили их близ озера Иртяш, в относительном порядке отступили на север, – и уж там-то развернулись вовсю. Пали неплохо укрепленные Кунгур и Степанов острог, Воздвиженский и Рождественский монастыри, были разорены практически все «незаконные» русские деревни на реке Сылва. При этом единого центра у бунтовщиков так и не возникло, отдельные отряды возглавляли местные авторитеты, да и убийств, надо сказать, было совсем немного: башкиры в основном удовлетворялись изгнанием ограбленных до нитки «пришельцев», при этом постоянно сообщая в Уфу, что хотят мира, но только если прибудет арбитр из Москвы. На что Алексей Волконский, естественно, согласия не давал, поскольку рыльце у него было в пушку по самые брови, а казанский воевода Федор Волконский всячески покрывал кузена. Лишь после того, как мятежники, осадив Уфу и Мензелинск, объявились в окрестностях самой Казани, власти, наконец, спохватились. Федор Волконский, явившись под Уфу с войском, снял осаду, разослал по краю летучие отряды и предложил мятежникам сесть на кошму переговоров. Те охотно согласились, однако дело кончилось ничем: одним из главных их условий было убрать из Уфы воеводу-беспредельщика, заменив его Федором Сомовым, а такая кадровая рокировка была невозможна без согласования с Москвой, в результате чего Алексей Волконский неизбежно получил бы взыскание, чего Федор Волконский допустить не хотел.
В итоге весной 1663 года затихший мятеж полыхнул с новой силой. Давать крупные сражения башкиры уже не решались, но партизанили на коммуникациях столь эффективно, что в итоге, – когда на русских землях появились беглые Кучумовичи, надеявшиеся поймать в мутной воде хоть какую-то рыбку, – информация все-таки дошла до Белокаменной, откуда грянуло указание: желаем выслушать, чего мятежники хотят. В начале февраля 1664 года видные полевые командиры Димаш Юлаев и Актай Досмухаметов отправились в Москву, где изложили свои претензии Думе в присутствии Государя, были признаны правыми и вернулись домой с жалованной грамотой, добившись назначения арбитром тобольского воеводы Степана Аргамакова, также слывшего «справедливцем». По итогам разбирательства причиной волнений были признаны злоупотребления на местах. Москва официально подтвердила вотчинное право «волкоголовых» на землю, Алексей Волконский был отозван и сослан, а на его место назначили «справедливца» Сомова, быстро и по-честному решившего все частные вопросы. В частности, и наказав дворян, позволивших себе особые нарушения. Со своей стороны, башкиры выдали властям несколько отморозков, запятнавших себя кровью мирного населения.
На том все и завершилось.
Ко всеобщему удовлетворению, но, увы, ненадолго…

Глава VII. ВОЛКОГОЛОВЫЕ (2)
Воистину акбар!

Меры, принятые правительством Тишайшего по итогам бунта 1662—1664 годов, судя по всему, были весьма эффективны. Во всяком случае, в период победоносного шествия Стеньки Разина вверх по Волге, когда практически все поволжские народы, в первую очередь, языческие, поддержали бунтовщика, в башкирских землях все было тихо и спокойно. Однако проблемы оставались. Не так нагло, как раньше, но уфимские и казанские помещики, а также и монастыри не мытьем, так катаньем стремились округлить свои владения за счет «договорных» иноверцев, а после смерти Алексея Михайловича, когда контроль Москвы ослабел, процесс пошел уже без стеснения. Помимо всего прочего, в результате ведомственной неразберихи (реорганизации приказов) основная часть башкир попала под двойное налогообложение, будучи вынуждена платить ясак и Уфе, и Казани, – и тут жаловаться было бессмысленно, поскольку сборы в основном шли в бюджет, а это дело святое. Тем паче что только-только завершившаяся серия войн с Польшей и Турцией истощила казну до крайности. Впрочем, налогоплательщикам до высокой политики дела не было, они просто были в бешенстве, и градус рос не по дням, а по часам. А тут еще и вовсю активизировались крымские дервиши, десятками проникавшие в волнующийся край по приказу турецкого султана, строившего планы реванша за поражение в Чигиринских походах. Хорошо подготовленные проповедники бродили по кочевьям, разъясняя простецам, почему так жить нельзя, а с грамотными интеллектуалами из местной знати ведя долгие беседы. Суть которых заключалась в том, что, во-первых, негоже правоверному подчиняться гяурам, а вот султану и халифу, напротив, очень даже гоже, а во-вторых, башкиры ничем не хуже крымских татар и тоже имеют право на свое ханство (естественно, под зонтиком Порты), и, наконец, в-третьих, что вокруг слишком много язычников, и тот, кто приведет их к Аллаху, однозначно попадет в рай.
Под влиянием таких проповедей башкирские муллы и «ученые люди» развернули широкую агитацию среди соседей-идолопоклонников и даже добились определенных успехов, что, естественно, никак не могло понравиться Московской патриархии, под давлением которой царь Феодор Алексеевич 16 мая 1681 года подписал Указ о крещении иноверцев. Документ был достаточно жестким. Всем, кто «погряз в поклонении камням и деревьям», предлагалось немедленно креститься. За отказ старшинам ясачных народов полагалось лишение прав, привилегий и владений, а простолюдинам превращение в государевых крепостных. Несколько позже дополнительным Указом от 27 ноября в Уфе была создана самостоятельная епархия. О мусульманах, татарах и башкирах в майском Указе ничего определенного сказано не было, прямо подразумевались, повторюсь, «идолопоклонники», но само собой разумелось, что агитация за ислам отныне считается преступлением. И крайне недовольные муллы, не говоря уж о крымских эмиссарах, пустили по и без того сильно взбудораженному краю слух о якобы предстоящем со дня на день насильственном крещении правоверных. В связи с чем уже летом 1681 года в лесах началась мелкая партизанщина. А в начале 1682 года старшина и мулла Сеит Садиир (Ягафаров), один из самых ярых приверженцев ориентации на Стамбул, получив из Крыма некое письмо, содержание которого так и осталось в тайне, объявил себя Сафар-ханом, а земли «волкоголовых» – ханством, вассальным Порте, после чего призвал башкир Казанской дороги к священной войне.

Моджахеддин э-халк

Реакция последовала мгновенно. Взвинченные всем вместе, от слухов о «насилии» до вполне реального двойного налогообложения, башкиры формировали отряды «борцов за веру», к которым присоединялись (и вольно, и невольно, под угрозой сожжения деревень) соседние народы. По всему краю запылали усадьбы, монастыри, церкви, деревни и слободки. Атаковали яростно, в отличие от событий двадцатилетней давности, по плану, координируя удары и на сей раз «неверных» не щадя, хотя специально к кровопролитию и не стремясь (убивали, скорее, экс-язычников, выбравших христианство, а не ислам, нежели русских). В апреле 1682 года мятежники, числом уже около 30 тысяч, обрушились на крепости за Камой, в мае их отряды блокировали Уфу, заняли семь пригородов Казани и даже дошли до Самары. Москва встревожилась. Правительство царей Ивана и Петра (Федор уже умер) обратилось к башкирам, сообщив, что слухи о насильственном крещении истине не соответствуют, и скоро на сей счет будет официальное разъяснение, а параллельно направило в Казань несколько стрелецких полков, приказав казанскому и уфимскому воеводам, объединившись, как можно скорее решить вопрос.
В такой ситуации Тюлекей-батыру, военному вождю мятежников (сам Сафар-хан, прекрасный оратор и харизматический лидер, полководческими талантами не блистал), оставалось только дать бой на упреждение, пока отряды «неверных» не соединились. Это было единственно разумно, и выбор цели – уфимский отряд, как более слабый, – тоже следует признать точным, и тем не менее 28 мая 1682 года в тяжелом бою с превосходящими силами башкир на реке Ик уфимцы не только выстояли, но и рассеяли атаковавших, причем в ходе сражения был тяжело ранен сам Сафар-хан, с трудом вывезенный нукерами с поля боя. Для бунтовщиков это было тяжелым ударом, поскольку хан считался любимцем Аллаха, а следовательно, неуязвимым, да еще и накануне сражения имел неосторожность от имени того же Аллаха пообещать своим храбрецам победу. К тому же 8 июля была наконец получена и зачитана специальная грамота от имени царей, разъясняющая, что в Указе Федора Алексеевича от 16 мая 1681 года о мусульманах речи вообще не шло, а по сути и отменяющая сам Указ. Итогом стал раскол в монолитных ранее рядах «волкоголовых», и без того обескураженных афронтом на Ик. Большая часть их, посовещавшись, решила прекратить войну, выборные от них во главе с влиятельным старшиной Кучуком Юлаевым повезли в Москву челобитную о прощении, которое и получили «сполна на всех мирных», вместе с обещанием правительницы Софьи лично разобраться с двойным налогообложением.
В принципе это было бы концом войны, не будь война «священной». Сеит Садиир ака Сафар-хан сдаваться не собирался. Правда, крымская конница, в приход которой он, судя по всему, свято верил, появляться не спешила, и потому любимец Аллаха не нашел ничего лучшего, как обратиться за помощью к идолопоклонникам-калмыкам, которые были уже далеко не теми «сиротами», что два десятилетия назад. Из далеких монгольских степей что ни год прибывали новые беженцы, решившие отдать Цинам землю, но сохранить жизнь, и к описываемому времени мелкие беззащитные улусы превратились в орду, объединенную хан-тайшой Мончаком. Его сын Аюка, сменивший отца, поддерживал с Россией странные, двусмысленные отношения: с одной стороны, как бы не отрицал, что Москва – сюзерен, и платил ясак, с другой же вел в Степи вполне самостоятельную политику, без оглядки на кого угодно воюя с теми, с кем считал нужным. Так и на сей раз, получив приглашение, спрашивать мнения «белого царя» Аюка не стал: уже в середине июля четыре тысячи калмыцких всадников вошли в пределы «договорных» земель и с ходу начали военные действия, поддержав отряды Сеита, после поражения при Ик ушедшие на восток. По всей Сибирской дороге начались ожесточенные бои. 27 июля союзники осадили Мензелинск, захватили и уничтожили большие торговые села Николо-Березовка и Челны-Камские и в очередной раз блокировали Уфу, а некоторые особо ретивые батыры дошли в рейдах даже до Самары.
Однако лекарство оказалось хуже болезни. Калмыки, полагая себя в полном праве, взимали плату за помощь в полном объеме, грабя все подряд, без оглядки, враг или друг, давя любое сопротивление с утонченной, очень восточной жестокостью, а жалобы мятежных биев уходили в пустоту. У Аюки были свои планы. Очень скоро стало ясно, что в башкирах он видит не союзников, а подданных, считаться с которыми нет нужды, поскольку деться им все равно некуда. В итоге весьма успешно стартовавшее наступление захлебнулось: башкирские отряды, защищая свои кочевья, начали резать калмыков, калмыки не остались в долгу, – и в конце концов, хан-тайша, получив к тому же очень серьезное предупреждение из Москвы, подкрепленное казачьими набегами на его земли, в начале 1683 года отозвал свою конницу, дав ей распоряжение «щедро вознаградить себя за поход» и прислав для этого дополнительные силы.

Бешбармак в решете

С этого момента на Сибирской дороге закрутилась кутерьма, разобраться в которой не смог бы никто. «Моджахеды» Сеита (вернее, Тюлекея, поскольку сам бывший Сафар-хан куда-то исчез и более в источниках не упоминается) атаковали «гяуров», параллельно стараясь не позволить вовсю вознаграждавшим себя калмыкам грабить свои кочевья. «Верные» башкиры сражались и с теми, и с другими. Русские отряды выдавливали «моджахедов», вступая в стычки с калмыками, когда те грабили «верных», но глядя сквозь пальцы на разграбление людьми хан-тайши «бунташных» поселений. Это уже был не мятеж, а всеобщий хаос, понемногу смиряемый силами правопорядка, возглавляемыми опытным полководцем князем Юрием Урусовым. Сколько-нибудь осознанный бунт продолжался только на западе, где позиции «моджахедов» все еще были достаточно сильны. Весной 1683 года отряды Тюлекея атаковали Билярск и, хотя крепости взять не сумели, дотла сожгли слободу, перебив множество мирных «урусов», в том числе – чего раньше не случалось, – женщин и детей. Возбуждаемые муллами, вновь заволновались многие волости за Камой, и спешно посланным на погашение очага яицким казакам пришлось выдержать ряд серьезных боев в районе Мензелинска, завершившихся, впрочем, поражением бунтовщиков.
В целом к началу декабря 1683 года операции по восстановлению порядка завершились. Сопротивляться продолжали только «моджахеды», которым нечего было терять, да еще джигиты очередного поколения Кучумовичей, в стороне от событий, естественно, не оставшихся. Но после столкновения в январе 1684 года у села Богородское, последней сколько-то серьезной стычки, это были фактически уже шайки грабителей, ни на что серьезное не способные и рассыпающиеся при первом столкновении с регулярными войсками. В результате последних «моджахедов» били и выдавали сами же башкиры, даже те, кто недавно бунтовал. Выдали, в частности, и Тюлекея, которого судили и повесили вместе с десятком отморозков и крымских дервишей. Прочие участники бунта, даже активисты, были прощены и отпущены под честное слово, о судьбе же Сеита так ничего толком и не ведомо, есть только устное предание, будто его похитили, ослепили и убили калмыки. А весной специально прибывший из Москвы в Уфу стольник в присутствии сотни башкирских старшин официально подтверждил жалованные грамоты Ивана Грозного в полном объеме и отсутствие у правительства намерений насильно крестить мусульман.
На том все и завершилось.
Ко всеобщему удовлетворению, но, увы, ненадолго…

Глава VIII. ВОЛКОГОЛОВЫЕ (3)
Жизнь удалась

Конец XVII века в башкирских сказаниях назван «светлым временем, неизменным временем». Так оно и было. Москва держала слово, ни на привилегии башкир, ни на их веру никто не покушался, а мелкие злоупотребления местной администрации решались на местах же, не без небольших взяток, зато без конфликтов. Однако при всем желании жить так, как при дедах-прадедах, сама жизнь не позволяла дремать. Пусть на сознательном уровне никто этого сформулировать не мог, но всем, – и в Москве, и на «договорных» землях, – было ясно: нужны реформы, без них не обойтись. Прежде всего башкиры понемногу осознали все выгоды земледелия и озаботились его внедрением. Самим им, правда, «тревожить землю» не позволяла вековая традиция, но насиловать себя и не было нужды – на легендарно богатую землю, подобно бабочкам на свет, стекались охочие люди, привыкшие к пашне. В основном, конечно, беглые русские крестьяне, но и переселенцы из соседних ясачных народов (этих называли «тептярями» и «бобылями»). Раньше они оседали в слободках, самовольно обустроенных местными помещиками, против чего активно протестовали башкиры, эти слободки сжигавшие, а поселенцев грабившие и прогонявшие, но теперь, – как-то само собой, – появилась новая традиция. Пришельцев понемногу начали «припускать» на общинные земли, разумеется, на определенных условиях. Запрещалось лишь самовольное поселение, однако теперь самовольщиков не прогоняли, а предлагали стать «припущенниками», на что они охотно соглашались, поскольку условия башкир, – умеренный оброк, выплата части ясака и участие в подводной повинности, – были все же намного выгоднее, чем в слободках, где льготы давались не навсегда, а на срок. Переселялись и семьями, и целыми племенами – как, например, «мишари» («мещера» летописей, к описываемому времени, совершенно забыв стародавние финно-угорские корни, ставшая одним из «татарских» субэтносов). Зато Москва, – опять-таки скорее интуитивно, нежели сознательно, – реагировала на происходящее более чем с одобрением, запретив даже «выводить» с башкирских территорий прижившихся там беглых.
Что и понятно. С точки зрения правительства происходящее, помимо прочего, помогало ломать ставшую неудобной военную демократию: ведь на обустройство «припущенников» выделяли средства старшины, имевшие возможность, а следовательно, поселенцы попадали в зависимость от них, а не от общины, что меняло баланс интересов, отрывая клановую знать от «карачу». Более того, именно в эти «светлые годы» власти начали понемногу создавать «башкирское дворянство», так или иначе интегрированное в государственную систему. Если раньше звание «тархана» имели считаные десятки старшин, получивших его по наследству от предков, то теперь Белокаменная раздавала «тарханство» не скупясь, чуть ли не всем биям и даже лояльным батырам, вместе с правом свободно, не спрашивая у народа, пользоваться охотничьими угодьями и бортями в «общих» лесах. Да, в общем, и пастбищами (правда, царь прямо такого права все же не давал, но при малейшем конфликте его представители становились на сторону «тарханов»). Короче говоря, всем, кто читал «Степан Разин» и «Тихий Дон» и знает, кто такие «домовитые» и кто такие «иногородние», должно быть ясно, какую мину подкладывали под себя башкиры. Все один в один. Но они, разумеется, о том не догадывались, будущее еще не пришло, настоящее же было «светлым и неизменным».

В буднях великих строек

А затем пришло время Петра со всеми прелестями. Россия, встав на дыбы, училась жить по новым правилам; война, стройки и реформы требовали огромных, никакой традицией не предусмотренных людских и материальных затрат, а введение новых, даже самых причудливых прямых налогов не покрывало всех расходов государства. В связи с чем пришлось искать, скажем так, экстралегальные источники пополнения казны, изобретя так называемых «прибыльщиков», в отличие от давно известных «откупщиков», имевших право (правда, с разрешения правительства) давать волю фантазии и, по словам Василия Ключевского, «хорошо послуживших государю: новые налоги, числом до трех десятков, как из худого решета, посыпались на головы русских плательщиков». В соседней Польше, как известно, такие дела поручались евреям, с которых (нехристей не жаль), ежели что, и был спрос. Однако в России евреев практически не было, так что их место с великой охотой заняли стопроцентно халяльные профессионалы, среди которых особо выделялись и ценились специалисты по работе с «инородцами», с 1701 года, по приказу царя, сконцентрированные в аппарате Приказа Казанского дворца, в ведение которого перешли ясачные, окладные, оброчные и приходные книги Уфимской приказной избы.
Иными словами, башкиры, со времен Ивана Грозного платившие дань и подчинявшиеся непосредственно правительству, оказались в полном подчинении казанских воевод. А соответственно, и прибыльщиков, возглавляемых комиссаром Стефаном Вараксиным, «человеком Софьи», ухитрившимся благодаря особым умениям наполнять бюджет не только не попасть в опалу при Петре, но и угодить в клиентелу самого Александра Меншикова, обеспечив себе и своим сотрудникам полную безнаказанность, что бы в ведомстве ни творилось. Тем более что разведанные к тому времени залежи уральских недр (Невьянский и Уктусский заводы уже работали на всю катушку), с точки зрения Петра, мыслившего государственно, оправдывали все, а уж нарушение каких-то древних грамот, писанных, когда еще и прогресса никакого не было, тем паче. В принципе правы историки, – в частности, Б. Азнабаев, – полагающие, что «правительство намеревалось унифицировать подданство, избавившись от пережиточных форм, и в самые короткие сроки уравнять башкир «в тягости» со всеми прочими». Примерно то же самое и тогда же имело место и в других «договорных» землях, в частности, в Малороссии, да и на Дону, – и, соответственно, роль «прорабов перестройки», как и там, исполняли прибыльщики, подкрепленные на всякий случай военной силой. В частности, заняться башкирами было поручено Андрею Жихареву и Михаилу Дохову, считавшихся в ведомстве Вараксина «добытчиками справными и умелыми». С того и началось.

Нам нет преград ни в море, ни на суше

5 октября 1704 года, прибыв с «комиссией» в Уфу, «добытчики умелые и справные» созвали башкирских и татарских старшин Мензелинского, Уфимского, Бирского и Исетского воеводств на оглашение «большого царева Указа», назначив местом сбора поле в 12 верстах от города, у слияния Белой и Чесноковки. Естественно, съезжались тарханы не в самом радужном настроении (слухами земля полнилась, а за пару баранов можно было добыть и более точную информацию), но, учитывая ситуацию, идти на уступки они были готовы. Однако услышанное многократно превосходило все ожидания. Четыре тысячи воинов на Северную войну – это ладно, башкиры воевать никогда не боялись, а что семьи мобилизованных не освободят от ясака, конечно, плохо, но стерпеть можно. Четыре тысячи лошадей, – то есть вдвое больше обычая, – для действующей армии тоже, покряхтев, согласились собрать. Но затем речь пошла о деньгах, и тут, вместо ожидаемых 23—25 новых налогов (на печную трубу, на посещение рынка, на каждый улей, каждую прорубь, каждое окно и прочее), пусть даже сильно завышенных в пользу исполнителя (дело житейское), г-да Жихарев и Дохов затребовали выплаты аж по 72 позициям. В том числе и совершенно диким. Например, на вход в мечеть, на бракосочетание (причем с жениха, невесты и муллы отдельно), на поминальную молитву, на каждую голову скотины, пасущейся в стаде, и отдельно на ее же еще не содранную кожу, на каждое колесо телеги, на каждую створку ворот и так далее. Вплоть до налога за цвет глаз: со светлоглазых по шесть копеек, а с черноглазых (то есть с абсолютного большинства) целых восемь.
Естественно, начался крик. Естественно, прибыльщики, переждав, пока старшины устанут вопить, повторили требования, сообщив, что за ослушание солдаты разорят кочевье, а если кто хочет жаловаться, так сколько угодно, хоть в Уфу, хоть в Казань, хоть в Москву. Имея за спиной Вараксина, а главное, самого Меншикова, активно вписанного в систему откатов, они совершенно ничего не боялись. И очень зря. Потому что башкиры, если уж планка падала, о последствиях не думали, а тут планка полетела конкретно. Разъяренные старшины избили обоих прибыльщиков, как писано в отчете, «едва ль не до смерти, потоптав да мало не вовсе покалечив», а озвученную ими бумагу, «изодрав в лоскуты, збросили в реку, поругав самое царское имя», – и хотя бумага никакого отношения к Указу не имела (ее составили прибыльщики), знать этого старшины никак не могли, а следовательно, случившееся однозначно толковалось не только как «насилие над царскими людьми», само по себе пахнущее виселицей, но и – еще страшнее – как «слово и дело Государево».

Солдат на все готов

Реакция последовала, по тем временам, невероятно быстро. Генерал Никита Кудрявцев, комендант Казани, послал в Закамье полковника из низов Александра Сергеева («кабашникова сына», лично известного царю), а с ним два драгунских и четыре пехотных полка (общим числом 3 тысячи штыков и сабель) с артиллерией. В феврале 1705 года, войдя в Уфу, Сергеев созвал уважаемых людей из окрестных волостей, якобы намереваясь зачитать им новый Указ, однако, когда вызванные собрались, сообщил, что «покуда де он в Уфе, будет им то и Москва», а говорить с ними станет только после доставки 20 тысяч коней, востребованных прибыльщиками. В ответ же на объяснения, что такое количество совершенно неподъемно и самый максимум – тысяч пять, приказал избить их, «как они царских людей били и свыше того» и пытать, а когда пытки не помогли – забить в колодки и бросить в подвалы, где многие так и погибли от побоев и голода. Сопровождающим лицам была оказана «милость», но очень специфическая. Их отпустили, заставив перед тем пить вино «за здравие Государя» до потери сознания, вследствие чего несколько джигитов, к спиртному не привыкших, скончались на месте. Через пару дней примерно то же самое повторилось и в Мензелинске. Параллельно по краю разъехались воинские команды с заданием «брать коней сверх подати для острастки, ничуть не опасаясь».
Ну и не опасались. Идя по Казанской дороге веером, реквизировали все подряд, не глядя, кто тархан, а кто не тархан, недовольных вешая, а если вешать почему-то не хотелось, грабя до нитки (у некоего Дюмея Ишкеева, очень уважаемого старшины, позволившего себе как-то не так поморщиться, угнали весь скот, который смогли найти, в одночасье сделав богатейшего бия просто зажиточным человеком). Такие методы усмирения, естественно, пугали. Старшины, естественно, пытались искать выход из ситуации. Однако Сергеев, ко всему прочему, оказался еще и из тех, кому за державу обидно. Получив от старшин одной из волостей, с которой полагалось 200 лошадей, просьбу урезать норму вдвое плюс красивый «подарок» (две дюжины белоснежных «ханских» аргамаков), полковник приказал оформить «дар» как штраф за попытку подкупить «казенного человека», а по волости прогулялся лично, собрав еще 225 лошадей (200 в счет налога, 25 дополнительно за «соблазнение воинского начальника»). Сверх того, солдатикам было дозволено «за обиду их полковника набрать мехов, сколько захотят», однако себе лично командир опять-таки не взял ни единой шкурки.

Конь блед

В конце концов, воинские команды согнали-таки табун в четыре тысячи голов. Больше, как и предупреждали старшины, просто не было. И лишь тогда полковник повернул на Уфу. Но, поскольку шли в спешке, – лошадей нужно было сдавать срочно, а Сергеев привык исполнять инструкции в точности, – более тысячи были загнаны насмерть, в связи с чем было решено восполнить потери, прогулявшись на Ногайскую дорогу, уже успевшую (слухи о художествах полковника разлетелись быстро) сдать все, что требовалось. Тут, однако, вышла неувязка: большинство аборигенов, прослышав о предстоящем визите, бросили все и бежали за Яик, – так что восполнить недобор не удалось. Зато в тылу, на Казанской дороге, начались беспорядки. Позже, уже на следствии, Александр Сергеев честно признал, что с тарханами вел себя чересчур круто. И в самом деле, первым, кто решился призвать разогретый добела народ к мятежу, оказался Дюмей Ишкеев. Тот самый разоренный старшина, слывший ранее «надежным и благонравным». По всему Закамью загорелись русские села, начались стычки, далеко не всегда заканчивавшиеся в пользу драгунских отрядов, а затем, после первых успехов Дюмея, некий Иман-батыр, тоже имевший зуб на Сергеева (ему не повезло быть среди «гостей» полковника в Уфе) последовал его примеру уже на Ногайской дороге.
Впрочем, события эти были пока еще локальны. Поскольку поддержать бунт большинство башкир, еще не пришедших в себя, опасалось, обоим протестующим, и Дюмею, и Иману, пришлось вооружить «припущенников», не особо того хотевших. Судя по всему, оба смельчака сознавали, что раскачать край будет сложно, и свой расчет строили на опыте предыдущих мятежей, исходя из того, что правительство, уразумев возможную перспективу и не желая доводить дело до крайности, пойдет на переговоры. Логика в таких рассуждениях была. Однако, на свою беду, насмерть обиженные и готовые добиваться своего тарханы не понимали, что мир изменился и теперь все будет совсем иначе…

Глава IХ. ВОЛКОГОЛОВЫЕ (4)
Москва слезам верит

Происходи все лет на двадцать раньше, местные власти, возможно, попытались бы скрыть от Москвы нюансы и решить вопрос своими силами. Но с Петром шутить такие шутки было себе дороже. Пришлось информировать, и новости царя не порадовали. Тем паче что война со шведами легче не становилась, и на окраинах все чаще звучали призывы «перевести бояр, подъячих и прибыльщиков», усугубленные агитацией староверов против Царя-Антихриста, своими нововведениями, – табаком, бритьем, немецким платьем, – «рушащего дотла веру христианскую». В июле 1705 года в Астрахани вообще начался стрелецкий бунт, причем разведка доносила, что мятежники намерены соединиться с приволжскими кочевниками и «йти Стенькиной дорогой, на верховые города», – то есть вверх по Волге. Неспокойно было и на Дону, где, правда, беспорядки пока что ограничивались грызней «разбойника (еще даже не вора) Кондрашки Булавина» с Изюмским полком, но слишком явно назревало нечто очень неприятное. Рисковать в такой ситуации утратой связи с Сибирью и уральскими заводами (что башкиры вполне могли устроить) было совсем не с руки. В связи с чем Петр, верный привычке не рубить сплеча, не разобравшись досконально, направив умирять Астрахань фельдмаршала Бориса Шереметева, в честности которого не сомневался абсолютно, поручил ему заодно побывать в Казани и выяснить, что там стряслось.
Уже 18 декабря (бунт в крае тлел, не разгораясь) Борис Петрович прибыл в Казань и, не слушая объяснений местных чиновников, вызвал на встречу башкирского старшину Усея Бигинеев, недавно вернувшегося с фронта, где он служил под личным руководством фельдмаршала. Судя по всему, разговор был долгим и откровенным. О чем говорили, неведомо, но по итогам высокий гость, «крепко изругав» коменданта Кудрявцева, приказал выпустить на волю башкирских старшин, арестованных Сергеевым, объявил об отмене всех новых налогов, начале следствия над «злыми» прибыльщиками и «государевом изволении принять челобитную». В качестве жеста доброй воли уфимским воеводой был назначен недруг Кудрявцева и Сергеева дворянин Александр Аничков, которого башкиры знали и уважали. Все это, безусловно, произвело впечатление. Правда, приехать в Казань на переговоры, как призывал фельдмаршал, мятежные и старшины все-таки не рискнули, но задумались всерьез, о чем и сообщили в Казань. После чего Шереметев, укрепив гарнизон на всякий случай четырьмя полками и «крепко указав» местному начальству работать с бунтовщиками мягко, уговорами и мелкими уступками, «ни за что не применяя огня», отбыл усмирять Астрахань, а старшины, от своих людей в Казани прознавшие об этих распоряжениях, собравшись на общий сход, приняли решение идти на мировую.

Напиши мне письмо

Требования, изложенные в челобитной, были просты: официально подтвердить, что знаменитый «Указ из 72 статей» – фальшивка и наказать полковника Сергеева за «злое самовольство». На всякий случай разработали и версию, убедительно объясняющую причины возмущения: дескать, Сергеев, находясь при исполнении, приказывал всем называть его не Александром Саввичем, за что грозился повесить, но «царевичем», будучи всего-навсего «кабашниковым сыном», а «башкирцы и татары прознав, что он назывался облыжкою, разбежались в свои деревни и сказали, что не царевич, и оттого де от башкирцов и татар весь бунт зачался». Задумка была, что и говорить, неплоха: самозванство любого вида в те времена считалось серьезным государственным преступлением, очиститься от подозрений в котором считалось почти невозможным, а отказ подчиниться самозванцу, наоборот, мог быть зачтен как очень веское смягчающее обстоятельство. Однако казанское руководство, не чая для себя от следствия ничего доброго, тоже принимало меры.
В первую очередь были отправлены письма «отцу и благодетелю» Александру Меншикову, единственному, чье слово могло перевесить слово Шереметева. Затем Никита Кудрявцев, своей властью и в нарушение приказа фельдмаршала, отменил назначение Аничкова, послав вместо него в Уфу своего ближнего человека Льва Аристова, одновременно запретив башкирам везти царю челобитную, а всем грамотеям Казани, под страхом смерти, писать ее. Тем не менее жалоба, – при помощи Аничкова, расправиться с которым у коменданта были руки коротки, – была составлена, переведена, переписана, и депутация из восьми уважаемых старшин во главе с уже известным нам Дюмеем Ишкеевым отправилась в путь. Однако не прямо в Москву, а в Астрахань, поскольку весь левый берег Волги был перекрыт постами напуганного и озлобленного Кудрявцева. Добрались благополучно и были тепло встречены Борисом Петровичем, который, добавив к челобитной письмо царю с просьбой помочь башкирам, поскольку правда на их стороне, направил ходоков в Москву безопасной дорогой, для верности обеспечив их охраной.

В чужом пиру похмелье

Казалось, все идет как нельзя лучше. Посланцы без приключений добрались до столицы, были мило приняты в нескольких приказах, повидались с думными, у них приняли и челобитную, и письмо фельдмаршала, твердо обещав, что все будет передано адресату, однако с самим Петром, находившимся в тот момент в Смоленске, повидаться не вышло. Забегая вперед, отмечу: и челобитная, и письмо Бориса Петровича до Государя все же дошли. Он их прочитал и срочно вызвал к себе, в штаб действующей армии, обоих фигурантов, Кудрявцева и Сергеева, устроив им жестокий разнос и приказав немедленно отменить фальшивый «Указ», а прибыльщиков примерно наказать, «чтобы оные воры башкорцы довольны были». Вариантов не оставалось. Немедленно по возвращении в Казань комендант запросил старшин о встрече, а получив отказ, отважился поехать в Уфу сам. Но было уже поздно. Говорить с генералом башкиры не собирались. У переправы через Ик сильный отряд башкир перекрыл Кудрявцеву дорогу, передав ему, что на другом берегу его ждет смерть.
«Волкоголовые» уже не хотели мира, и причина на то была крайне веская: делегация Ишкеева так и не вернулась домой. Судьба несчастных сложилась по классической формуле «Жалует царь, да не жалует псарь» – они, прибыв в Москву, сами того не понимая, угодили в жернова разборок между группами поддержки «полудержавного властелина» и фельдмаршала, и «меншиковское лобби» оказалось сильнее. Пока челобитная добиралась до Смоленска, все восемь ходоков были арестованы, закованы в цепи и отправлены в Казань, где «заводчика и ослушника Димейку», как следует помучив, публично повесили перед кремлем, а остальных, тоже помучив, закрыли в подвалах. Никакой вины правительства в случившемся не было, позже виновные были даже наказаны, но в тот момент вера башкир в справедливость властей рассыпалась в прах и по всем четырем дорогам пошли разговоры о том, что «от русских людей нам, башкирам с татарами, жить обидно».

Практика большого взрыва

Все началось осенью 1707 года, и началось всерьез. Получив от кого-то сообщение, что уважаемый тархан Алдар-батыр Исекеев и другие старшины Ногайской дороги поддерживают контакты с Крымом, уфимский воевода Лев Аристов послал в конце ноября на юг отряд князя Ивана Уракова, приказав проверить, насколько информация соответствует реальности. А она, как оказалось, соответствовала с лихвой: в имении батыра аккурат праздновали прибытие почетных гостей-Чингизидов – муллы Султана-Хаджи с Кубани и каракалпакского «царевича» Мурата, по ходу тоя обсуждая вопрос об «выходе из-под руки белого царя». Русских, соответственно, приняли неприветливо, и в итоге имение сгорело дотла, однако заговорщики, прикрывшись охраной, сумели уйти, и очень скоро Алдар-батыр объявил «священную войну», двинувшись во главе ежедневно растущего воинства на Уфу. Полк Петра Хохлова, брошенный на перехват, 4 декабря попал в засаду у горы Юрак-тау и был разбит наголову, потеряв две трети личного состава (900 из 1300). В руки башкирам попали обоз, 5 пушек, боеприпасы и полковая казна, но главное, в ходе боя на сторону Алдара перешло вспомогательное ополчение «верных» башкир, возглавляемое Кусюмом Тюлекеевым, сыном Тюлекея, четвертью века ранее моджахедившего вместе с Сеитом и повешенного. По мнению ряда историков, он тоже участвовал в заговоре, но умело шифровался.
Разгром Хохлова, а вслед за ним и неудачи (хотя и не такие беспросветные) полков Ивана Рыдаря и Сидора Аристова, брата воеводы, взорвали край. Войско Алдара и Кусюма множилось, и не только за счет башкир: восстали все, у кого были хоть какие-то претензии к властям, а претензий хватало. В такой радостной обстановке Алдар и Кусюм приняли решение о восстановлении Казанского ханства, объявив ханом того самого «царевича» Мурата, немедленно отправившегося в Крым просить признания и помощи (до его возвращения «малым ханом» был назван Султан-Хаджи, «муж мудрый, блистающий ученостью»). Торжественное провозглашение ханства подбросило в огонь дополнительных дровишек. В начале декабря мятежники (общим числом уже свыше 40 тысяч сабель) вышли к Каме, осадили Мензелинск, штурмовали Билярск, взяли Заинск и десяток городков поменьше, после чего местным воеводам, до тех пор боявшимся сообщать царю, что происходит, стало ясно, что шутки кончились.

Полный пердимонокль

26 декабря в Москву примчался Кудрявцев, сделавший на следующий же день подробный доклад о «воровстве диких и кровожадных врагов христианского мира». В некоторых источниках упомянуто, что царь был крайне «гневен», справедливо считая генерала, по беспределу повесившего беднягу Дивея, главным виновником обострения, однако разбираться в нюансах у царя не было времени. Его крайне беспокоили данные разведки, из которых неопровержимо следовало, что «царевич» Мурат уже в Крыму, а «батыри Алдарко, Кусумко, Уразайко и всех дорог башкирцы (…) начали мыслить к воровству тому четвертой год, чтоб им всем под рукою и под волею великого государя не быть. И для того посылали к салтану турецкому и к хану крымскому (…), чтоб им дал кому ими владеть. И те их посыльщики привезли с Кубани Салтан-Хазю, что называетца ханом, и все ему куран целовали… и все башкирцы за святого его почитают и воздают ему честь…». Оставив оргвыводы на потом, царь 30—31 декабря провел экстренное совещание, повелев направить «для отпору башкирцов» дополнительно 5 полков, тысячи ружей, созвать дворянское ополчение, «охочую вольницу» и вызвать яицких казаков, поручив командование талантливому полководцу Петру Хованскому.
Кроме войск, однако, князь получил «особое повеление» сделать все, чтобы уладить конфликт мирно, поскольку сил на все фронты не хватает. Во исполнение чего, прибыв в Казань под конец января 1708 года, командующий первым делом сообщил повстанцам, что он «от великого государя милость привез», приказав немедленно отозвать из Уфимского уезда всех прибыльщиков. Ответа, однако, не последовало: дела у мятежников казались слишком хороши, чтобы мириться. Они наступали по всем фронтам, а в феврале 1708 года, прорвав Закамскую линию, подошли, наконец, и к вожделенной Казани, где в какой-то момент началась форменная паника. Войска Хованского были еще в пути, а сил гарнизона, даже усиленного полками, оставленными Шереметевым, хватало лишь на то, чтобы отгонять «дикие» ватаги бунтовщиков. Всем было ясно: начни Алдар и Кусюм штурм всеми наличными силами, города не удержать.

Давайте жить дружно

И здесь следует отдать должное Никите Кудрявцеву. Говно-человек, как администратор и военный в этой непростой ситуации он проявил себя наилучшим образом (хотя, если подумать, особого выбора у него и не было: царь всерьез подумывал о том, чтобы его повесить, а попади казанский комендант в руки башкир, дело, пожалуй, одной виселицей не ограничилось). Как бы там ни было, укрепляя город, генерал творил чудеса. Под ружье встали все, способные держать оружие. При этом, что нельзя не отметить, татарское «дворянство» отозвалось на призыв охотно, заявив, что «клялись белому царю на коране и клятвы не сломаем», зато пресечь бегство горожан, и татар, и русских, уже загружавших телеги, удалось только после того, как, – «ради надежной охраны от всякой опасности», – из слобод были согнаны в тюремные дворы их жены и дети. В итоге возникло несколько «охочих отрядов» и оборонять город до прихода государевой подмоги стало кому. Генеральный штурм теперь был невозможен, а к началу последней декады февраля, дождавшись подхода основных частей, вступил в дело и Хованский. Умело оперируя 15 полками (около 9 тысяч солдат, драгун и казаков), он двинулся против главных сил мятежников, понемногу заставляя их отходить в Уфимский уезд. По его следам двигались и «охочие отряды», щедро вознаграждая себя захватом пленных на продажу в мятежных селах (к слову сказать, еще одна разумная идея Никиты Кудрявцева, правильно рассчитавшего, что бунтовщики, прослышав о судьбе семей, покинут мятежников и кинутся спасать близких, – что и произошло). Полки же Хованского, не быстро, но неуклонно, ломая сопротивление, дойдя до западного берега Камы, с переправой на «договорные» земли спешить не стали. Мелкие стычки не прекращались, но теперь башкирские командиры уже были согласны говорить.
А говорить было о чем. С одной стороны, успокоить край поскорее требовал царь: на Дону уже вовсю гулял Булавин, открыто похвалявшийся, что «он божиею помощью состоит в союзе с башкирцами», и проверять, так ли это, душа не лежала. С другой стороны, скверные вести получили и вожди мятежа. Как раз в это время вернулись несколько нукеров Мурата, сообщив, что в Бахчисарае и даже в Стамбуле «царевича» приняли с почестями, но помочь войском или хотя бы признать «башкирским ханом» не пожелали. Все, что удалось, – доносили очевидцы, – это собрать полторы тысячи кубанских татар, но попытка открыть второй фронт под Терским городком провалилась и бой с астраханскими стрельцами проигран, так что теперь «Мурат-хан» в плену и живым его едва ли кто-то увидит. Особо печально для Алдара и Кусюма было то, что в одну из ночей исчез и «малый хан»: не желая рисковать, ученый Султан-Ходжа по-тихому покинул ставку и ускакал на родимую Кубань.

В мире, в мире… Навсегда?

При таком раскладе не договориться умным людям было просто невозможно, а люди с обеих сторон были умные. Тем паче башкиры многого и не требовали: их устраивали условия, согласованные в свое время с Шереметевым, плюс наказание казанских властей и прибыльщиков за произвол. Хованский признал претензии башкирских вождей приемлемыми и справедливыми, правительство утвердило его решение, понизив в должности Кудрявцева, а против Сергеева, Жихарева и Дохова возбудив уголовные дела. «Пущим же заводчиком всей смуте» (то есть основным козлом отпущения) оказался несчастный каракалпак Мурат, доставленный в Казань и торжественно подвешенный перед кремлем за ребро. На том, в общем, и поладили. Правда, искры носились в воздухе еще года два, грозя новым пожаром. В 1709-м и 1710-м башкиры опять бунтовали, протестуя против попыток все того же Кудрявцева, хоть уже и всего лишь вице-губернатора, саботировать пакт «Хованский – Алдар и Кусюм». Но вспышки эти были локальными, в сравнении с прошлыми незначительными, и новому казанскому боссу, Петру Апраксину, удалось убедить недовольных действовать по закону, самых же упорных уговорили не выпендриваться всадники хан-тайши Аюки, уже постаревшего, помудревшего и теперь служившего «белому царю» верой и правдой. Последняя попытка возобновить «священную войну», предпринятая с помощью каракалпаков, захлебнулась летом 1711 год под Уфой, – не в последнюю очередь потому, что Петр сдержал обещания. Ни один из лидеров мятежа, вплоть до (объективно) предателя Кусюма, не подвергся преследованиям; Кудрявцев, к конце концов, получил полную отставку без пенсиона, а процесс по делу «обидчиков», хотя и затянулся надолго, завершился в 1721-м самым лестным для башкир образом: прибыльщики Дохов с Жихаревым и каратель Сергеев были признаны виновными, осуждены и пошли на эшафот. Желать большего никто и не смел, и в 1725-м, вернувшись из казахских степей, на верность России присягнули самые непримиримые.
На том все и завершилось.
Ко всеобщему удовлетворению, но, увы, опять ненадолго…

Глава X. ВОЛКОГОЛОВЫЕ (5)
Время-Не-Ждет

Констатируем факт: байки о «жестокой и беспощадной российской экспансии» и «угнетении Москвой коренных народов» и есть байки. Все без исключения бунты башкир были вызваны исключительно злоупотреблениями на местах, и во всех без исключения случаях вмешательство Москвы восстанавливало порядок силой не столько оружия, сколько закона, даже тогда, когда нарушение закона пошло бы на пользу власти. Лучшее свидетельство – результат бунта 1705—1711 годов. Петр был жесток, Петр ставил державный интерес превыше всего, Петр не прощал мятежников, тем паче если их действия играли на руку врагу, – и все-таки требования башкир были удовлетворены как законные, и никаких репрессий не последовало. А тем, кто скажет, что Петру было важно любой ценой закрыть проблему, в связи с чем он и пошел на уступки, отвечу: будь так, император, умевший помнить и добро, и зло, расплатился бы с бунтовщиками сполна, когда война со шведами завершилась победой. Однако случилось совсем иначе: в 1721-м на виселицу пошли не Алдар и не Кусюм, а зарвавшиеся прибыльщики и даже полковник Сергеев, всего лишь позволивший себе, исполняя цареву волю, слишком зарваться. А это говорит само за себя, и спорить не получится. И тем не менее…
Тем не менее жизнь не стоит на месте. Право правом, но России были необходимы заводы. А значит, и залежные уральские земли, о богатствах которых ходили легенды. Россия выходила в Великую Степь. А значит, не могла обойтись без строительства новых форпостов, обеспечивающих покой новых вассалов и караванных путей. И всему этому мешали башкиры, согласные жить только по жалованным грамотам Грозного, и никак иначе. Собственно говоря, в новых условиях башкиры со своими вольностями были анахронизмом, что понимали все, кто хоть как-то занимался проблемой, от управленцев и военных до геологов и геодезистов. Скажем, Артемий Волынский, один из умнейших людей своего времени, в бытность свою казанским губернатором (1730-й) составил специальную аналитическую записку, полностью посвященную башкирскому вопросу, указывая, что вопрос этот рано или поздно придется решать, поскольку «наш век иной, нежели век минувший, и по-старому жить никак не выйдет, хоть лоб разбей. Потому уповаю я неправильным, что не совершенно известно о состоянии башкирского народа, который мы внутри государства, почитая себе подданными, имеем, а имеем ли, то Бог весть». Вскоре на стол императрице лег и доклад Ивана Кирилова. Обер-секретарь Сената указывал, что в связи с появлением в Степи нового, неизвестного и очень воинственного народа (джунгар) и просьбой Абулхаира, хана Младшего казахского жуза о приеме его в подданство, остро необходимо поставить в устье реки Орь «сильную крепость с торгом», следствием чего, по его мнению, в будущем могло бы стать покорение ханств Средней Азии. Эту идею поддержали решительно все советники, с мнением которых императрица считалась, и в конечном итоге Анна Ивановна, все обдумав, изволила 1 мая 1734 года начертать: «Город при устье реки Орь строить и дать ему имя впредь Оренбург». Также указывалось определить места и для других «должных крепостей, равно и заводов». Мгновенно выделили средства, а для исполнения монаршего повеления создали особую Оренбургскую экспедицию во главе с (назвался груздем, полезай в кузов) Иваном Кирилловым, в помощь которому был придан князь Алексей Тевкелев, лучший специалист Империи по восточному вопросу.

Чужие здесь не ходят

О делах столичных башкиры, разумеется, в подробностях знать не могли. Но ситуацию чувствовали и старались по мере сил отслеживать, как на уровне слухов, так и скупая новости и у мелких уфимских чиновников. О задачах же Оренбургской экспедиции им и вовсе стало известно почти что из первых рук: один из толмачей Кириллова, мулла Токчура Алмяков отправил гонца к своему другу Кильмяк-Абыза Арушеву, влиятельному бию Ногайской дороги, изрядно обиженному на русских (незадолго до того под строительство Чебаркуля незаконно разрушили его родовое селение). В конце 1734 года близ Уфы состоялся съезд тарханов на предмет, что делать. Мнения разделились примерно поровну, в зависимости от того, кого вопрос (по месту жительства) тревожил больше, а кого меньше, в связи с чем было решено подумать еще какое-то время (благо оно пока еще было), и на следующий курултай, в апреле 1735 года, съехались уже только те, кто твердо решил «всеми силами противиться и город Оренбург строить не давать». В связи с единством взглядов, обсуждать было нечего, и двум почтенным людям было поручено сообщить Кириллову мнение съезда. Так что 15 июня в ставку Кириллова, уже покинувшего Уфу, прибыли гости. Разговор был краток: Ивана Кирилловича уведомили, что если правительство не откажется от планов постройки Оренбурга, пусть пеняет на себя.
Согласно наставлению съезда, ходоки вели себя жестко, однако коса нашла на камень. Усмотрев в их поведение «ущемление чести Государыни», Кириллов приказал заковать гостей и допросить с пристрастием, в результате чего один из них умер от разрыва сердца, экспедиция же, как и предполагалось, двинулась на Орь, – и очень скоро выяснилось, что послы не блефовали. Уже 1 июля большой – не менее 3 тысяч сабель – отряд бунтовщиков сел на хвост Вологодскому полку, охранявшему отставший от основных сил обоз. Правда, нападавшие были, в конце концов, отогнаны, но в ходе длившихся почти неделю стычек погибло около 60 человек, в том числе и комполка Чириков. И это был только первый звонок. Экспедиция еще шла, а край уже полыхал, причем не стихийно, а по плану, принятому на курултае: уже в середине июля «воровские орды» во главе с Акаем Кусюмовым (сыном известного нам Кусюма и внука не менее известного нам Тюлекея) атаковали крепости Старой и Новой Закамской линий, а затем, вырвавшись на оперативный простор, осадили Мензелинск, Заинск и многие другие города левобережья Камы. Штурмы, правда, успехом не увенчались, но русские села, лежавшие на пути башкирских отрядов, были уничтожены. При этом вели себя башкиры с ранее не присущей им жестокостью, вырубая мирное население без оглядки на пол и возраст. Это нравилось далеко не всем: некий Карагай-батыр, дядя влиятельный, даже угрожал вождям мятежа «перебросить саблю в другую руку», если те станут «обиду делать мирным русским», и это возымело эффект. Убийств стало меньше. Но все коммуникации были оборваны, а в августе бунтовщики разгромили крупный, хорошо охраняемый обоз, поставив строителей Оренбурга на грань голода.

Лаской или таской

В столице, где Оренбургская экспедиция считалась государственным проектом первостепенной важности, на известие о мятеже отреагировали мгновенно. Уже 13 августа была сформирована Комиссия башкирского дела, военно-политическим руководителем которой стал генерал-лейтенант Румянцев, получивший инструкцию «употребляя в начале всякие пристойные, добрые способы и уговариванья… а ежели оные добрые способы для скорейшего усмирения их не преуспеют, то в таком случае употребить оружие, и против тех возмутителей неприятельски действовать…». В сущности, предлагалось действовать старыми, хорошо апробированными методами, не раз оправдывавшими себя в прошлом: не допуская разрастания мятежа, «замирить» башкир путем уступок, – и Александру Ивановичу такая методика была по душе. А вот Кириллову, в отличие от многих понимавшему смысл происходящего, – нет. Уже 16 августа он направил в Сенат письмо, убедительно разъяснявшее, что компромисс невозможен, поскольку «мирный путь» означает отказ от строительства Оренбургской линии со всеми проистекающими из этого последствиями, а коль скоро так, то усмирять бунт необходимо раз и навсегда. Для чего, по его мнению, следовало, опираясь на «верных» башкир и всячески привлекая к сотрудничеству «припущенников», строить вдобавок к Оренбургу дополнительные крепости, ибо «никак не возможно одною Уфою, сколько б она многолюдна ни была, такую великую обширность обнять» и максимально увеличить гарнизоны. А главное, «наистрожайше пресекать» любое сопротивление, «учреждая без пощады розыски и виновным казни».
Точка зрения Кириллова была, по российским понятиям, слишком непривычна, а главное, шокирующее откровенна, и Анна Иоанновна сочла за благо для начала действовать по старинке. Тем паче что шла война с Турцией и с мусульманским бунтом в сердце Империи, к которому, как полагали (и правильно полагали) в Тайной канцелярии, приложили руку спецслужбы Порты, следовало кончать как можно быстрее. Такой подход был по душе и Румянцеву, в кратчайшее время разославшему по всем дорогам призыв прекратить «замешания» и прибыть в Мензелинск с повинной. В воззваниях особо отмечалось, что обсуждению не подлежит только вопрос о строительстве Оренбурга, а все прочие претензии будут рассмотрены, учтены и решены по справедливости. Если же такие условия не подходят, то, кто не спрятался, я, генерал-лейтенант Румянцев, не виноват. Призыву вняли многие, в первую очередь, из взявшихся за оружие из чистого принципа: немало влиятельных старшин (кстати, и Акай Кусюмов), явившись с повинной в Мензелинск, получили полное прощение и разъехались по юртам. Правда, Кильмяк-абыз и другие бии Ногайской дороги, интересы которых строительство Оренбурга затрагивало впрямую, внять увещеваниям не пожелали, но бунт на Казанской дороге осенью почти угас, а эпицентр событий сместился на юг и восток.

Новое мышление

Примерно в это время, с подачи идеологов типа муллы Бепени Торопбердина, полагавшего ненормальной ситуацию, когда мусульмане подчиняются «неверным», зазвучали призывы к джихаду. Теперь бунтовщики расправлялись уже и с «верными» башкирами, не примкнувшими к ним изначально или сложившими оружие, определяя их, – чего ранее не бывало, – как «мунафиков» (отступников), а «припущенников» (мишарей, тептярей и бобылей) силой вынуждали браться за оружие, в ответ на что зависимые люди сотнями бежали к русским, вступая в формируемые теми иррегулярные полки. Короче говоря, вовсю торжествовал принцип «Кто не с нами, тот против нас», и в такой обстановке инструкции, данные правительством Румянцеву, утратили всякий смысл, поскольку всех, кого можно было уговорить по-хорошему, уже уговорили. На какой-то момент глава Башкирской комиссии растерялся, засыпая Петербург просьбами о дополнительных указаниях. Зато Иван Кириллов, крайне довольный тем, что жизнь подтверждает его правоту, никаких сомнений не испытывал, отвечая на жестокость бунтовщиков жестокостью не меньшей, а куда большей, благо его помощник Алексей Тевкелев знал в таких вещах толк и комплексов не испытывал. К слову сказать, интересная фигура. По сей день так и не выяснено, был ли Кутлу-Мухамет Маметулы крещен, но сам он предпочитал называться исключительно Алексеем Ивановичем, был замечен Петром, служил при нем личным «толмачом по секретным делам» (то есть в разведке), великолепно зарекомендовал себя в Персии. Еще лучше – в переговорах со степным ханом Абулхаиром, фактически единолично добившись присоединения Малого жуза к России, за что в 1734-м получил чин полковника.
Короче говоря, полиглот, умница, умелый администратор и тонкий дипломат. Даже больше. Петр Рычков в «Истории Оренбургской» указывает, что «киргиз-кайсаки, башкирцы и прочие народы за силу и убедительность его речей почитали его человеком сверхъестественным и едва ли даже человеком». Так вот, полковник Тевкелев не просто полностью поддерживал Кириллова, но настаивал на большем. «Как сам природный азиатец и с азиатцами дружный, – писал он, – свидетельствовать могу, что оные азиатцы милость и ласку принимают как слабость, а слабости не любят, если же быть суровым, такое только обращение им и в науку, и по нраву». Так и действовали. Лучший пример: вошедшая в сказания деревня Сеянтус, все население которой (около тысячи душ) было, согласно тому же Рычкову, «за одну ночь перестреляно и штыками переколото, а иные забраны в один амбар и тут огнем сожжены». Инцидент прогремел столь скандально, что Румянцев подумывал даже, не отдать ли Тевкелева под суд, однако полковник дал исчерпывающие объяснения своему «зверскому деянию». Согласно его рапорту, узнав о «скоплении близ многой воровской силы, числом тысяч в пять» и располагая всего лишь двумя тысячами штыков и сабель, из которых «к делу вполне были готовы драгуны, тептярские же и мишаркие люди, хоть и храбры, выстоять едва ли б смогли», военным советом было решено «к оному воровскому многолюдному собранию за показанными обстоятельствами не пойти, а пойти для искоренения и выискивания воров» в одну из мятежных деревень, встретив же там сопротивление (жители попытались атаковать спящих солдат), сделал то, что сделал, поскольку «хотя то и зверство, но и нравы тут зверские, а услыхав про такое, бунтующие согласники могут приттить в страх и разделение, ибо принуждены будут своих жен и детей охранять». Далее Алексей Иванович выражал готовность «пострадать», однако командующий, учитывая, что тактика полковника себя оправдала («многая воровская сила» после резни в Сеянтусе таки разбежалась по домам, так в войну и не вступив), дело постановил закрыть.

Новый курс

Как бы то ни было, невозможность решить вопрос по старинке, не отказываясь от строительства Оренбурга и заводов, в столице поняли, придя, кроме того, к мнению, что «священная война» окончательно подтверждает соучастие в случившемся вражеской (крымской и турецкой) агентуры, что в принципе было не столь уж далеко от истины. В связи с чем действия Тевкелева были признаны «здравыми», а точка зрения Ивана Кириллова, полгода назад сочтенная чересчур радикальной, становится востребованной. В феврале 1736 года Анна Иоанновна подписала два Указа на основе его проектов, юридически закрепив новации. Для защиты «всякого мирного люда» (православных и «верных магометан») предписывалось «где возможно, селения укрепить полисадником или окопать рвами, а для обороны, ежели надежные люди, определить ружья». То есть создавали своего рода «милицию», в то же время запрещая башкирам «владеть оружием и ковать оное, для чего кузницам их разорение учинить». Для природных воинов и охотников такой запрет означал коренной перелом жизненных устоев. Но еще убойнее оказались статьи Указов, фактически отменявшие жалованные грамоты Грозного. В частности, отменялся действовавший около века запрет на продажу и долгосрочную аренду вотчинных угодий. Отныне покупать и закреплять за собой эту землю разрешалось всем, кто того пожелает. Еще сильнее по «старым правам» били «милости», вводимые Указами для «припущенников». Служилым мишарам предоставлялось право «от башкирцев быть вполне отделенными, и за их верность и службу… земли и угодья, которыми они по найму у башкирцев владели, те дать им вечно, безоброчно», а тептяри и бобыли «за претерпенное их разорение от воров-башкирцев» освобождались от зависимости и объявлялись «своих земель полными хозяевами».
О том, что с момента обнародования Указов за участие в мятежах, в какой бы форме оно ни выражалось, полагались жестокие наказания, говорить излишне. А чтобы сомнений не возникало, местному начальству было четко указано, что «бунтовщиков всякими мерами искоренять и жилища их разорять, а пойманных воров с подвориками… на страх другим, по своей воле на месте казнить смертию…» отныне не их право, а их долг и обязанность. Что и стали претворять в жизнь – Кириллов, похоже, с удовольствием, а Румянцев с чувством облегчения от того, что стало, наконец, ясно, что делать. А поминание «подвориков» и вовсе развязывало руки. Называя вещи своими именами, это был террор. Но террор обоюдный. Бунтовщики, терпя поражения, вымещали досаду на мирном населении, причем в масштабах, заслуживших отдельного рапорта в столицу («…воры многих доброжелательных башкир побили, домы их без остатку разорили»), «доброжелательные башкиры» и (особенно) «припущенники» из разоренных деревень отвечали им «оком за око». На этом фоне поведение регулярных войск выглядело очень даже прилично.

А нас-то за что?

Как и предполагалось, «метод Тевкелева» плюс (на основе тех же Указов) массовые казни в Мензелинске довольно быстро возымели должный эффект. Войск в крае скопилось много, счет «двухсотых» шел на тысячи (говорят, зашкалило за пять), и мятежники, осознав, что имеет место система, а не эксцессы исполнителя, впали в ступор. Сами они позволяли себе многое, но оправдывали себя «священной войной», а вот реакция русских их поразила. Живя бок о бок уже почти два века, они не предполагали, что те способны действовать таким образом. Раньше, даже при Петре, гибли едва ли сотни, ни о каких массовых репрессалиях речи не было, под честное слово отпускали даже пленных, взятых на поле боя, а вешали по итогам десяток-другой «пущих заводчиков», крымских агитаторов и отморозков, запятнавших себя кровью мирного населения. Теперь же шанс уцелеть был только у сложивших оружие. И то далеко не у всех: право на жизнь нужно было еще доказать. Понять, что случилось, вожаки бунта не могли. «Кажется мне, – писал Бепене его коллега-мулла Юлай, один из лидеров мятежа на Осинской дороге, – Аллах подменил русских или лишил их разума. Они ведут себя не как русские, и это внушает страх». Судя по всему, он был прав: после кровавой весны 1736 года активность бунтовщиков пошла на убыль, и к осени на четырех дорогах наступило затишье. Десятки старшин из числа «упорных» (вроде Кильмяк-Абыза), распустив отряды, поехали присягать, «непримиримые» типа Бепени куда-то сгинули, а Тевкелев, отложив саблю, занялся основанием Орска и Челябинска. После чего многие решили, что все кончено.
А между тем это самое все только начиналось…

Глава XI. ВОЛКОГОЛОВЫЕ (6)
Всего лишь одна смерть

Виновником следующей, не очень ожиданной вспышки мятежа многие исследователи считают Ивана Кириллова, который, по их мнению, решив, что дело сделано, перебрал по части репрессалий. В какой-то степени это верно. В отличие от предшественников, Иван Кириллович не довольствовался принесением сложившими оружие мятежниками коллективной повинной, через старшин, как было заведено, а потребовал, чтобы каждый «вор» покаялся лично, отдав в качестве штрафа за участие в «мерзостном деле» лошадь. Это напрягло еле-еле притихший край, и не без оснований. Во-первых, «самоличные» повинные откладывали признание кланов и племен «мирными», а следовательно, они по-прежнему считались бунтовщиками и подлежали как минимум реквизициям. Во-вторых, по правилам, признаваемым русскими властями, две лошади на семью считались ее неотъемлемым достоянием, конфискации не подлежащим. Платить за «младших», не имевших третьей лошади, согласно обычаю, пришлось бы старшинам, поскольку же в ходе событий башкиры изрядно обезлошадели, выходило так, что «старшим» пришлось бы отдать всех своих лошадей, оставшись нищими. Столкнувшись с такой перспективой, старшины Сибирской и Ногайской дорог, собравшись «человек со 100 и больши и советовали, что такого штрафа не давать, а лутче власти российской отложитца и русских людей разорять». Однако Кириллов, сам понимая, что перебрал, почти сразу отменил распоряжения о взимании штрафных лошадей и «самоличной присяге», как ошибочные, оставив их в силе лишь в отношении тех, кто все еще не собирался сдаваться, так что упреки в его адрес по этому поводу все же вряд ли можно считать справедливыми. Виноват он, скорее, в том, что в середине апреля 1737 года умер от чахотки, что было тотчас расценено скрывающимся в лесах Бепеней и прочими как «знамение Аллаха» и сигнал к новой «священной войне», на что многие башкиры, имеющие основания мстить, клюнули. Жуткого Кириллова они боялись, а назначенный ему на смену Василий Татищев был незнаком и потому страха не внушал. Позже «волкоголовые» поймут, как трагически ошиблись, – в отличие от Ивана Кирилловича, башкир, похоже, просто ненавидевшего, Василий Никитич никаких предубеждений не имел, но характером был не менее крут. Однако, чтобы понять это, нужно было время. А ждать не хотелось. Хотелось действовать.
Сразу по получении известия о смерти «Кара-Кирилы» на Сибирской, Осинской, а затем и Ногайской дорогах начались серьезные беспорядки. Невесть откуда возник Бепеня, объявивший об уходе башкир «из-под руки белого царя» и начавший рассылать по краю «указы», якобы присланные крымским ханом и султаном Порты, якобы обещавшими башкирам прислать на подмогу сто тысяч всадников, – и в это верили. В конце апреля крупные отряды бунтовщиков атаковали только-только заложенные крепости, сумев некоторые, где стены еще не были возведены, захватить и сжечь, а в мае «сущая орда» батыра Кусяпы, мстившего за двух погибших братьев, напала даже на лагерь генерала Соймонова, главкома войск Башкирской комиссии, нанеся серьезные потери в живой силе. Впрочем, как только эффект внезапности рассеялся, стало ясно, что на серьезные дела «непримиримые» не способны, а «малая война», хотя и досаждала властям, но не приносила желаемых результатов. Набеги на небольшие русские поселки, грабежи и убийства ничего не меняли, зато желание властей примерно наказать «воров башкирцев» и навсегда покончить с беспорядками росло. Дошло до того, что русские начали казнить пленных теми же методами, какими казнили пленных бунтовщики.
Дальше всех в этом смысле зашел все тот же полковник Тевкелев, стремившийся восстановить утраченное после смерти Кириллова положение «серого кардинала». Подав новому начальству обстоятельный доклад о недавнем нашествии джунгар на казахов и организации ими голода, лишившего казахов возможности сопротивляться, Алексей Иванович предлагал «переять тот зюнгорский обычай», поскольку «гладом можно наивяще их привесть в ослабление и покорность». Исключение делалось только для тех, «кои, принеся повинную, ведомо по домам сидят», но не более 3 пудов на семью, «ради того, штобы с ворами не делились». Впрочем, это предложение было оценено Татищевым как «вовсе богопротивное», и Сенат, куда он его все-таки переслал, с мнением Василия Никитича согласился.

Мы мирные люди

Как бы то ни было, шансов у мятежников не было. Никаких. Прекратить «безобразие» их уговаривали даже те, кого при всем желании нельзя было записать ни в «мунафики», ни в изменники. «Ежели вы все не придете с повинною, – писал Бепене сам Кильмяк-Абыз, «пущий заводчик» прошлогоднего бунта, – то все вы з женами и з детьми погибнете, и всем людям много беды зделаете». Примерно то же самое писали тому же Бепене, влияние которого на «воров» признавали все, и его старый друг Юсуп Арыков, еще один «пущий заводчик», и мулла Юлай, как и Бепеня, считавший, что башкирам нужно «с под руки царя неверного пойти под руку царя правоверного». В сущности, довольно скоро поняли это и сами вожаки «непримиримых», тем более что ни один гонец, посланный на юг, в Крым и к ногаям, так и не вернулся. В июне 1738 года ими было отправлено русским властям письмо, где говорилось, что если «с них лошадей в штраф править и городов на их земле строить не будут, то хотят притти в подданство Е. И. В-ву. А ежели де штраф будут править и городы на их земле строить, то хотят все быть в противности и бунтовать до последнего человека». Иными словами, требования выставляли, как после победы, а это исключало возможность компромиссов: вопрос о строительстве городов и крепостей, естественно, не подлежал обсуждению, снять же это условие «непримиримые» еще считали невозможным.
Помощи искали везде. Некий Елдаш-мулла, фанатик борьбы до конца, предложил даже написать джунгарам, но тут его не поддержал никто: далеких хан-тайши боялись страшно. Неудачно получилось с казахами: бий Уразай, съездив в Степь, привез оттуда «царевича» Шигая, решившего ехать по своей воле, без согласия родни, и объявленного «башкирским ханом». Но степные султаны слишком ценили союз с Россией, чтобы вписываться в сомнительные игры не слишком любимых соседей, а к тому же были далеко не столь фанатичны в исламе, как Бепеня и другие «дикие муллы». Так что, кроме двух-трех десятков «ханских» нукеров ни из Младшего, ни из Среднего жузов не пришло ни одного воина. Зато старшины, чьи земли примыкали к казахским пастбищам, весьма недовольные такой инициативой, начали покидать Бепеню. А кольцо, умело замкнутое вокруг зараженных мятежом волостей Татищевым и Соймоновым, тем временем сжималось. В конце августа был пойман и по приказу Василия Никитича немедленно повешен Кусяп, после чего «перебег» старшин стал обвальным. Каяться приходили и поодиночке, и группами. Одна из таких групп, в подтверждение искренности раскаяния, привезла связанного Бепеню, которого Татищев тотчас отослал к Соймонову вместе с «пунктами, в чем спрашивать», чтобы «из него подлинного основания допытался», распорядившись сразу после допроса «вора» колесовать, что Леонтий Яковлевич и выполнил в присутствии зрителей. Всем остальным (3194 человека) даровали пощаду, но 87 старшинам – условную: их отпустили, но присягу брать не стали, велев «когда дойдет нужное время» собраться в Оренбурге, где судьба каждого и определится.

Год великого перелома

С подавлением мятежа на повестку дня встал вопрос обустройства края применительно к новым условиям. Если Кириллов полагал и настаивал, что «сей озорной народец пользы ради не худо было бы извести вовсе», то Татищев, подобным экстремизмом не страдая, старался найти менее радикальное и более полезное для державы решение. Прежде всего касаясь необходимости предотвращения бунтов, он проанализировал «метод Тевкелева» и отметил, что, хотя сам не склонен к излишней жестокости, в некоторых случаях, тем не менее только она способна дать желаемый результат: «Всегда твердо представлял, чтоб, внутрь гор вступя и от Яика, силою к покорности принуждать, а пришедших с повинною не казнить… Как то учинили, то и желаемое приобрели». В рамках окончательного решения Василием Никитичем было признано, во-первых, необходимым проверить списки раскаявшихся старшин, всех, не внушающих доверия, «по причине бывшаго бунту звания отрешить, а несколько достойных пожаловать и новыми привиллегии или дипломы наградить», а во-вторых, не рубить сплеча, жалуя раскаявшимся прощение. Здесь, правда, возникли сложности. В отличие от пойманных Кусяпа и Бепени, явившиеся с повинной казни не подлежали, однако щадить всех подряд Татищев считал недопустимым. 9 декабря 1738 года, извещая царицу о намерении летом собрать в Оренбург старшин для объявления «совершенного просчения», он просил дать «добро» на казнь («противу закона») троих: «первой Алландзиангул, которой верхъяицкой гарнизон взял и, противо многих башкирцов ему пресчения, весь оной побил, другой Уразай, которой, получа немалое жалованье, обнадеживая успокоить, сам к кайсакам для призыву себе хана ездил и привозил, третей Елдяш мулла, которой с Бепенею лживые указы составлял и народ возмусчал». Разрешение на публичную экзекуцию было получено, а в январе 1739 года глава Оренбургской комиссии прибыл в Петербург с подробным докладом.
По его мнению, в крае все обстояло благополучно. То есть, конечно, не совсем благополучно, ибо «две опаснейшия – Казанская и Ногайская дороги так разорены, что едва половина осталась, а протчия – Уфимская и Сибирская дороги – хотя не столько людей пропало, однако ж у всех лошади и скот пропали, деревни позжены, и, не имея пропитания, многие з голоду померли», но в смысле политики все уладилось: башкиры «крепости строить по Яику и до Сибири не мешают, и о том от них уже ныне никакого спора нет и не говорят» согласились отдать часть «вотчинных» земель мишарям и чувашам, участвовавшим в подавлении бунта, сдают (кто должен) штрафных лошадей и готовы к проведению общей переписи, и следовательно, «ныне видим совершенно, что им, башкирцам, оное воровство довольно не удалось, и они, вконец разоряся, довольно о том сожалеют». В подтверждение своих слов Василий Никитич ссылался на то, что «Бепеню сами, поймав, отдали, Кусяпа как я при многих знатных и ближних его казнил, то не токмо никто не просил, но тайно и ради тому были, чтоб те воры за их пагубу сами заплатили; Юсуп, которой был от меня послан уговаривать, не хотел вернуться, но по указу моему немедленно сами родственники его привезли. И как его велел отдать под караул, ни един не просил об отпуске его, токмо просили, чтоб я у В. И. В-ва живот ему испросил».
Помимо доклада, Анне Ивановне был предложен проект переписи, провести которую мечтал еще Кириллов, но куда лучше проработанный, с указанием методик всестороннего учета ресурсов и людей, а также еще более важные документы, которые, будь они приняты к сведению, действительно, могли бы решить «башкирский вопрос» наилучшим для Империи образом. К сожалению, отношения Василия Никитича с Бироном были довольно худы, и когда из-под Оренбурга дошли вести о новой вспышке мятежа, у Татищева начались серьезные неприятности, а бумаги ушли в архив, откуда вынырнули очень не скоро, – о чем мы обязательно поговорим, но позже.

Азия нам поможет

По большому счету, докладывая императрице, что в «договорных» землях все спокойно, Татищев не кривил душой. Судьба Бепени и «новый курс» Тевкелева охладили пылкость старшин, и воевать уже мало кому хотелось. Наверное, вообще никому. Но человек предполагает, а Бог располагает. Отсрочка присяги изрядно нервировала тех, кто, натворив дел, имел основания опасаться за свою судьбу. В частности, и того самого Алланзиангула, о разрешении казнить которого «противу закона» просил у царицы Василий Никитич. Ничего конкретного старшина знать, конечно, не мог, но интуиция – великое дело, а ждать, судя по всему, было свыше сил. К тому же под боком, в казахских степях, началась какая-то заварушка и несколько тамошних султанов прислали послов, прося башкир о поддержке и обещая ответить взаимностью. Так что ситуация перестала казаться вовсе безнадежной, и в самом конце 1739 года, созвав доверенных людей на семейный праздник, Алланзиангул вывел на публику богато одетого человека с окладистой черной бородой, представив его как Султан-Гирея, родного брата крымского хана, пусть и с запозданием, но откликнувшегося на зов покойного Бепени. Откуда взялось сие чудо, в точности неведомо и поныне, – большинство уже тогда считало его одним из пастухов Алланзиангула по имени Миндигул Юлаев, но есть и версия о безымянном бродяге, пойманном на конокрадстве и под страхом смерти вынужденном согласиться на роль «царевича», – однако, в любом случае, спектакль был разыгран красиво. Сообщение о том, что казахи уже собрали несколько туменов, а пресловутые «сто тысяч всадников из Крыма» явятся не позже марта, изрядно возбудило собравшихся, встревоженных к тому же приездом в край переписчиков (Соймонов решил начинать, не дожидаясь возвращения Татищева, а кадры, посланные им «в башкиры», тактом не отличались) и опасающихся введения подушной подати. В общем, разъезжались гости уже в готовности еще раз повоевать.
Правда, былого размаха не вышло. Подавляющее большинство старшин, – даже Елдаш-мулла, еще один из «особого списка» Татищева, – получив призыв из ставки «хана», предпочли отмолчаться. Более того, известить власти о том, что к «ворам» они ни ногой, напротив, готовы прислать всадников на подавление. Так что, в конечно итоге, новый мятеж оказался миниатюрным, охватив лишь несколько волостей Сибирской и Ногайской дорог, граничащих со Степью, откуда, как ожидалось и обещалось, вот-вот подойдут несметные казахские и крымские орды. Не впечатляло и количество «храбрецов, удальцов» – на самом пике, видимо, не более полутора тысяч сабель, притом что только регулярных войск в крае насчитывалось не менее 18 тысяч. И наконец, – судьба-злодейка! – ранней весной 1740 года был изловлен Алланзиангул, автор сценария и главный режиссер постановки, возможно, имевший какой-то план действий. После чего единственным лидером мятежа оказался «крымский царевич», ни в политике, ни в военном деле мышей, как выяснилось, не ловивший, зато, оказавшись без узды, крайне себя зауважавший и решивший, наконец, пожить по-людски. Объявив, что поссорился с братом, поэтому решил «пойти под руку священной Бухары», откуда вот-вот явится «войско с пушками», он приказал собрать как можно больше скота и, – главное, – полона. После чего бунт свелся в основном к налетам на русские, татарские и «непокорные» башкирские села на предмет «девок светлых», которых, сбив в партии по 20—30 голов, гнали за Яик, как бы в дар «батьке нашему пресветлому эмиру». Популярности Карасакалу (Чернобородому), которого, кроме фанатов, никто Султан-Гиреем не величал, все это отнюдь не добавило. Зато отряд подполковника Якова Павлуцкого (кузена знаменитого Дмитрия Павлуцкого, героя Чукотских войн), направленного на подавление, за счет «верных» башкир, татар и прочего местного люда к началу мая вырос в полтора раза (около 2,5 тысячи штыков и сабель с несколькими пушками).

Догнать и перегнать

Самым сложным для сил правопорядка оказалось обнаружить противника: столкновений «хан» упорно и умело избегал, понемногу отступая к Яику, и, увлекайся он сбором «даров эмиру» хоть чуточку меньше, скорее всего, смог бы уйти подобру-поздорову. А так – не вышло. Почти триста невольников, не говоря уж об отарах овец, которые, видимо, эмиру тоже нравились, очень сковывали движение, конные самарцы секунд-майора Языкова прочно сели на хвост, и 22 мая Павлуцкий порвал в клочья ханский аръергард у озера Чебаркуль, а 28 мая, нагнав «скопище», уже начавшее переправу через Яик, «совершенно его рассеял», потеряв при этом всего 2 человек убитыми и сколько-то ранеными. Сам «хан» с нукерами, бросив войско и овец, но даже в таких обстоятельствах сумев прихватить пару десятков «девок светлых», сумел уйти в полном здравии, но подавляющая часть «орды», – даже имевшие возможность вырваться на другой берег, – предпочла покориться «белой царице» под обещание подполковника «оказать немалое заступничество». Каковое, видимо, и было оказано, поскольку казней не последовало. Что же касается «великого всех башкир хана», то, как сообщают источники, его впоследствии видели и в Бухаре, «имея во владении его дом изрядный», и у казахов, где «жил как хану положено», аж до 1749 года, после чего известий о нем не случалось. Вероятно, помер.
На том все и завершилось.
Итоги невиданного ранее пятилетнего кровопролития подвести непросто. Не считая материальных потерь, русских, в основном мирного населения, погибло тысяч пять-шесть, «верных» башкир, татар, мишарей и прочих примерно столько же, а бунтовщиков, павших в боях и казненных, по официальным данным, 16 642 человека. Западные историки говорят о 28 тысячах, а современные башкирские исследователи доводят цифру до 60 тысяч, оговаривая, правда, что сюда же включены и сосланные. Как бы то ни было, к исходу сентября 1740 года на всех четырех дорогах стало очень-очень тихо. Но, увы, ненадолго…

Глава XII. ВОЛКОГОЛОВЫЕ (7)
Не то, что давеча

Состояние разоренного войной края и деморализация уцелевших мятежников открыли широкий простор для преобразований, чем власти и занялись. Управленцы, назначенные Елисаветой, – кроме разве Ивана Неплюева, – не были ни фанатиками типа Кириллова, ни ума палатами вроде Татищева, но к делу, подталкиваемые сердитыми окриками из столицы, относились серьезно. Правда, идеальный проект преобразований, составленный Татищевым, ушел под сукно и был забыт, а сам Василий Никитич, хоть и процветал после падения Бирона, утратил интерес к башкирскому вопросу, но за неимением гербовой писали на простой. Был проведен ряд реформ, поставивших крест на старых порядках. Собственно, «неотъемлемость вотчин» уже была обнулена «февральскими» Указами Анны, разрешающими куплю-продажу общинных земель и передавшими часть вотчинного фонда ранее зависимым от башкир сословиям, а теперь основанием для безвозмездного отчуждения угодий стал сам факт обнаружения руды или «юфти». Земли при этом отчуждались, и отчуждались щедро, вместе с озерами и лесами, не только под прииски и заводы, но и под «приписные» русские деревни.
Этого, однако, было мало. Следовало еще и разобраться с правами местной знати, с одной стороны, максимально ограничив ее влияние, а с другой, максимально же, – во всяком случае, насколько возможно, – интегрировав ее в имперскую служилую элиту. Исходя из этих соображений, старшинство из наследственного сделали выборным, наследование старшинства заменили выборностью, создав тем самым предпосылки для конкуренции, а следовательно, и для аппаратных игр, а вместе с тем исключив ситуации, характерные для прежних времен, когда воля тархана была обязательна к исполнению, что бы он ни приказал. Параллельно установили ответственность старшин за подчиненное население. Если раньше тархан, остававшийся «верным», не отвечал за действия какого-нибудь батыра или, тем паче «карачу», бунтовавшего на свой страх и риск, то теперь начальство головой отвечало за всех, а потому следило за вверенным контингентом во все глаза, при малейшем намеке на что-нибудь принимая меры или сообщая по инстанциям. Наконец, были ограничены права «башкирских мулл», по сути, тех же наследственных старшин, отличавшихся умением читать и сколько-то толковать коран. Отныне на звание муллы мог претендовать только тот, кто сдал экзамены комиссии из дипломированных казанских законоучителей, в основном евших с руки властей, а потому очень пристрастных. И наконец, умные головы решили: всем будет лучше, если башкиры примут христианство.

Небесная бухгалтерия

Сама по себе идея была не нова, ее воплощали в жизнь еще со времен завоевания Поволжья, но до сих пор активно крестили только язычников, мусульманам же предоставлялось право выбора. Теперь, однако, внедрение Христа в души опасного народа стало государственным проектом. Еще до Великого Бунта, в самом начале правления Анны Ивановны в Свияжске близ Казани учредили Комиссию для инородцев (позже – Новокрещенская контора). Возглавил ее лично казанский епископ Лука Канашевич, фанатик миссионерства, велевший подчиненным «поганых принуждать, а басурман убеждать». В 1736-м, в числе прочих мер, направленных на обуздание бунта, запретили отстраивать разрушенные мечети, а тем более возводить новые. Когда же через 8 лет запрет сняли, дозволялось строить одну мечеть на 200—300 мусульман, и только в тех деревнях, где вообще не было крещеных, причем если в поселке было хотя бы на одного человека больше десятой части христиан, все мусульмане подлежали выселению.
И наконец, на полную мощность включился экономический фактор. Помимо прочих, отнюдь не малых льгот мусульман, решивших креститься, освобождали от крепостной зависимости (если помещик был не крещен). Больше того, им списывались все уголовные преступления, совершенные до крещения, их освобождали от массы повинностей, им в голодные годы бесплатно раздавали хлеб, а за сам факт крещения полагались призы (правда, и за отпадения от Христа – суровые кары, вплоть до сожжения, что случалось очень редко, но все же бывало). Нетрудно понять, что желающие находились, хотя конкретно среди башкир, считавших свой ислам одной из «старых вольностей», терять которую честь не велела, очень мало, и такая ситуация их злила безумно. А самой последней соломинкой, сломившей спину верблюду, стал Указ Сената от 16 марта 1754 года об отмене ясака и, взамен, введении для мусульман платы за соль. Ясак, по сути, означал дележку с «белым царем» тем, что бесплатно послал башкирам Аллах, – медом, шкурами, лошадьми, – и в этом никто ничего худого не видел. Но соль ведь тоже даровал Аллах, и башкиры до сих пор добывали ее из Илецкого озера, что-то, разумеется, отдавая в счет ясака, но ничего за это не платя. Отныне же приходилось платить, и немало. Если раньше, по подсчетам Чулошникова, ясака сдавали на сумму 4392 рубля в год, то теперь, с покупкой соли, выходило на круг до 15 тысяч рублей. Разница впечатляла. Худо стало всем, кроме элиты, уровнем не ниже волостной, которая, имея по статусу тарханство, налогами не облагалась и соль по-прежнему брала даром. И край напрягся.

Земский учитель

Весной 1754 года несколько мелких старшин Бурзянской волости задумались не столько даже о бунте, сколько о том, чтобы высказать какое-то «гав». А поскольку ни особым авторитетом, ни известностью, ни даже грамотностью никто из них похвастаться не мог, решено было подыскать ученого человека, способного доходчиво объяснить широким массам, что так жить нельзя, – и выбор после долгих размышлений пал на муллу Абдуллу Галеева из деревни Кармыш по прозвищу Батырша («Смелый царь»). Кандидатура была идеальна, даже с перебором. Правда, почтенный, хотя еще совсем не старый мулла был мишарином, а не башкиром, но башкирские муллы, как правило, принадлежали к родовой элите и могли не понять, а Батыршу знали и уважали на всех четырех дорогах и даже в Казани как человека весьма ученого, честного и крайне порядочного. Он, даром что родился в небогатой семье, сумел, зарабатывая себе на хлеб самостоятельно, получить максимально возможное по тем временам религиозное образование у самых прославленных мулл края, а ко времени, о котором идет речь, уже 11 лет преподавал в собственном деревенском медресе, попасть куда считали за счастье даже дети тарханов, но мулла отдавал предпочтение сыновьям бедняков.
Удачные решения по самым сложным житейским вопросам, безупречное знание норм шариата и личная добродетель прославили его настолько, что даже власти в 1754-м попытались привлечь популярного законоучителя к сотрудничеству, предложив ему пост ахуна, главного муллы и мирового судьи, всей Сибирской дороги. Однако Батырша засомневался. С одной стороны, конечно, и лестно, и престижно, и выгодно, но с другой, к властям он относился без всяких симпатий. Так что сидел в своем медресе, слегка настраивая (устно и письменно) народ против христианизации, и думал. До тех пор, пока на связь не вышли заговорщики, предложение которых он принял с восторгом, вслепую, не вполне сознавая, с кем, собственно, сговаривается. Более того, дав согласие, на свои средства объехал губернию, побывал в Оренбурге, в других городах, в волостях Сибирской и Осинской дорог, переговорил с влиятельными людьми, при этом, увы, – поскольку, похоже, верил, что плохих людей нет, – проявляя потрясающую, чисто интеллигентскую наивность в смысле недержания языка за зубами. Вернувшись же, в декабре 1754 года засел за написание прокламаций, выполненных в форме толкований сур Корана и хадисов, но политически предельно актуальных, позже, в собранном воедино виде получивших название «Воззвание Батырши», и через своих учеников посылал их во все концы Казанской и Оренбургской губерний.

Точки над «ё»

В максимально сжатом виде «программа» Батырши проста. Он считал необходимым: (а) уравнять мусульман с христианами в налогах и повинностях; (б) запретить строительство новых заводов и крепостей; (в) вернуть башкирам их бывшие земли; (в) восстановить выплату ясака, вернув право добывать соль; (г) разрешить «экс-мусульманам» безнаказанно возвращаться в ислам и, главное, (д) изъять шариатские суды из ведения старшин, даже «ученых мулл», полностью передав их в ведение профессионалов. То есть духовенства. Которое, – и только оно, – способно «судить не по обычаю, а по заветам Пророка, то есть по справедливости». По сути, налицо комбинация старых, чисто башкирских требований и новых, доселе не звучавших. Прежде всего поскольку добиться исполнения всех пунктов, пребывая в рамках status quo, было невозможно, программа объективно призывала к выходу мусульманских земель из состава России, – причем это был не шантаж, которым в минувшие годы баловались старшины-муллы, а совершенно конкретная политическая концепция. Ко всему прочему, обоснованная тезисом о праве «низших» выступать против «высших», если те не соблюдают условия, скажем так, общественного договора. «Если мы, – писал Батырша (между прочим, за 30 лет до Декларации независимости США, за 35 лет до Французской Революции и совершенно ничего не зная о своем современнике мсье Руссо), – находимся под клятвенным обетом одного падишаха, и если этот падишах, хотя бы и неверный, тверд и постоянен в своем обете, то мы, по предписанию нашего шариата и нашей священной книги, обязаны жертвовать своими головами и жизнью. Если же падишах не обеспечивает взятые на себя обязательства по защите подданных от притеснений, если повинности постоянно меняются и пополняются, то мусульмане обязаны примкнуть, помочь единоверцам и порадеть о возвышении веры по способу, предписанному шариатом».
Скажу больше. Вчитываясь в текст, понимаешь, что речь идет и о сломе старых традиций, о переходе от родоплеменного устройства к некоей форме теократии, при которой уже неважно, кто старшина, а кто простец, поскольку перед лицом Аллаха все равны. По большому счету, это было обращением через голову знати непосредственно к массам, – и неудивительно, что отклик оно нашло именно в массах, а у большинства старшин (кроме самых мелких) вызвало отторжение. Паче того, Батырша в нескольких словах ломал стереотипы, формировавшиеся веками. Если до сих пор башкиры, воины и вотчинники, считали себя пупами уральской земли, на всех остальных глядя чуть ли не с презрением (татары – торгаши и пройдохи, мишари – пришельцы, которых приютили из милости, казахи – наглые гордецы, и так далее), то в его понимании все мусульмане – единый народ, вне зависимости от племени, и единый фронт, противостоящий единому фронту «неверных», будь то русские или калмыки. В сущности, это та идея Пророка, которая, возродившись в конце прошлого тысячелетия, именуется «панисламизмом», и Батырша, безусловно, должен быть признан одним из провозвестников, причем, в отличие от своего современника Ибн Абд аль-Ваххаба, не изобретавшим собственных, на грани ереси трактовок, но оставшимся в рамках классического ислама. Но в то же время это («Из года в год передаются слухи о приходе войск из стран, где язык сходен с нашим, и всем нам следует ждать их, ибо татары с башкирами, и кайсаками, и османами, и бухарцами, едины не только верой, но и языком») и зачаточная формула идеи, в начале прошлого века получившей наименование «пантюркизм».

Первый из равных

Короче говоря, вера в понимании Батырши – высший приоритет и сама по себе, и как средство, без которого народам, «говорящим на одном языке», не сохранить себя, а единство народов, «говорящих на одном языке», единственный способ с гарантией сохранить веру. Такого Урал еще не знал, и Батырша с какого-то момента начал восприниматься народом, во всяком случае, грамотным и зрившим в корень, как неформальный лидер всех недовольных, затмив обиженных на режим старшин, считавших его всего лишь грамотеем на подхвате. Больше того, уразумев, куда ветер дует, эти старшины в основном предпочли выйти из игры, порвав связи с опасным грамотеем, и затеваемое ими дело стало личным делом муллы из Кармыша, с какого-то момента, похоже, начавшего рассматривать его как личное поручение Аллаха, от лица которого он вещал.
«Вы, верующие, – гласили заключительные строки «Воззвания», – не страшитесь, что нас, правоверных, мало, а их, россиян, много и что мы против их восстать не можем. Извольте знать и ведать, что я, Абдулла Мязгильдин, всех четырех дорог народа правоверного состояния тайность разведал и познал; с некоторыми учеными, смышлеными и всякими людьми советовал, и условясь, срок положили, чтоб в сем году, после праздника и разговения, июля 3 числа, восстать и, последуя стезям пророка нашего, повинуясь велению божию, устроя себя в военном оружии, их, неверных россиян, разорить во славу Аллаха и возлюбленника его Пророка приступимте, ибо во все стороны письма от нас разосланы, чтоб к тому дню изготовились и выезжали». Извините, но расхожее мнение, что, мол, «Батыршу нельзя считать предводителем восстания, тем более называть это движение его именем», – чушь. Конечно, он не был военным вождем, не умел конспирировать, не разбирался в политике, да и вообще лидером не стал, но был чем-то больше – идеологом. Куда более взрывоопасным, чем Сеит или Бепеня с их наивными, на уровне шукшинского Глеба Капустина, проповедями. По сути, человеком того же склада, что и еще не родившийся Махди Суданский или родившиеся, но только учившиеся ходить Ушурма, будущий Шейх Мансур, и Осман Дан Фодио. Его «Воззвание» было пропагандой принципиально нового типа, и не будь его, многое, пожалуй, сложилось бы иначе.

Глава XIII. ВОЛКОГОЛОВЫЕ (8)
Подпольный обком действует

Весной 1755 года все было продумано и готово. Ячейки подполья, где мощные, где совсем слабенькие, дремали, ожидая сигнала, на трех дорогах из четырех. Но жизнь, как всегда, внесла поправки. За полтора месяца до назначенного Батыршой срока, 15 мая 1755 года, группа башкир, – обычных селян, ничего не знающих о заговоре, а просто вконец озверевших от прозы жизни, – истребила экспедицию «рудознатцев» во главе с Брагиным, направленную из столицы в южные волости Ногайской дороги «для отыскания и разработки цветных камней». Затем разорили ямскую станцию и (семь бед, один ответ!) начали шалить на дорогах, грабя проезжающих чиновников и убивая охранявших их драгун, если те оказывали сопротивление. Возмущение было чисто стихийным, без всяких планов на потом, и Брагин, судя по документам, был изрядной скотиной, но расправа с «царским человеком» пройти даром не могла, тем паче в башкирских краях правительство, многократно обжегшись на молоке, дуло уже и на холодную воду. Уже 22 мая в мятежную волость прибыла первая воинская команда во главе с подполковником Исаковым. Затем подкрепление. Затем мишарские части. «Разбойников» (кроме тех, кто успел бежать в казахскую степь) арестовали вместе с семьями, их скот конфисковали, а в волости, объявленной «под подозрением», началось строительство Зилаирской крепости.
Некоторое время спустя, – поскольку на стройку вопреки обычаю сгоняли тех же башкир, работать под плеткой не любивших, – последовало продолжение. В ночь на 9 августа местные жители, убив местного старшину, пытавшегося их уговаривать, напали на Вознесенский медный завод, отогнали заводских лошадей, кое-где даже запалили леса, а 18 августа крупный отряд «разбойников» (вернее, уже полноценных «воров»), устроив засаду, истребил команду капитана Шкапского (рота драгун и полусотня казаков), шедшую в Зилаирскую крепость. После чего, от греха подальше, опять-таки ушел в казахские степи, – а о бунте на Ногайской дороге, с учетом концентрации войск в волости, пришлось забыть. Правда, на Осинской дороге, где Батырша устроил что-то вроде штаба и контролировал ситуацию, дело шло удачнее, но все равно конспираторы были те еще. Информация просачивалась, как сквозь сито: уже в середине июля волостной старшина Абдул Куджагулов рапортовал властям, что «его волости 20 человек башкирцев, подволошных четырех деревень, готовы учинить бунт». Власти отреагировали, прислав команду для изъятия подозреваемых, однако задержание сорвалось. Представителям власти, двум солдатам во главе с уездным копиистом, они «не дались, и едва от того оные посланные убежали», а сдавать подполье никто из местных не стал.

Райком закрыт, все ушли

После возвращения Батырши из Оренбурга, куда он ездил по каким-то неотложным делам, в деревне Карыш состоялся своеобразный совет, среди участников которого не было ни одного старшины. Решено было собираться, ехать в деревню Гайны, где некий мулла Исхак подготовил отряд из молодежи, и начинать. 25 августа посланцы Батырши прибыли на место, а уже в ночь на 28 августа был захвачен двор того самого Абдула Куджагулова, которого «за великие денежные сборы» забили насмерть. Ногами. По селам поехали агитаторы, собиравшие людей на жыены (народные сборы) и зачитывавшие воззвание Батырши, призывая готовить коней и оружие, а 1 сентября, повязав белые ленты, символ восстания, собираться в условленных местах. Однако планы вновь не поладили с жизнью. Старшина Туктамыш Ижбулатов, очень толковый, волевой и популярный, избранный главой волости после убийства прежнего старшины, отреагировал предельно оперативно, собрав сильный отряд и двинувшись на деревню Кызыл Яр, назначенную руководством подполья местом сбора.
31 августа не ожидавшие нападения сторонники Батырши были разогнаны, не оказав никакого сопротивления, после чего большинство предпочло разойтись по домам, а самые смелые поскакали в Карыш, надеясь, что уж Батырша-то скажет, что делать дальше. Однако наставника уже не застали. Распорядительный и популярный старшина по имени Яныш Абдуллин нашелся и здесь, в связи с чем единственное, что удалось Батырше, это, заметив приближение незваных гостей, скрыться с небольшой группой учеников в лесу, тем самым избежав захвата. Вполне возможно, запаниковав зря, поскольку далеко не вся группа захвата готова была вязать именно его, а не собственного старшину. Но стало так, как стало, и назавтра разочарованным гайнинцам пришлось, рассеявшись, пробираться в родные места и там прятаться, что удалось далеко не всем: последователи «смельчака-царя» благодаря своей активности были неплохо известны, и по «заподозренным» волостям вовсю шли аресты. Так что правительственным войскам, в немалом числе явившимся на Осинскую дорогу 21—22 сентября, делать было уже фактически нечего.

Неназначенные встречи

И тем не менее правительство продолжало дуть уже на лед. Фактически так и не восставшие волости и граничащие с ними регионы продолжали накачивать войсками. «Некоторые воры башкирцы, – указано в Кунгурской летописи Шишкиных, – в Уральских горах и около Казанской крепости чинили на российских людей нападения и смертельные убийства, а также смежно живущие в Кунгурской и Уфимской уездах Гайнинской волости башкирцы тогда же имели возмущение – почему и принята была в Кунгуре и по уезду в острожках от тех воров башкирцев крепкая предосторожность: тогда же были употреблены от бывшего в Оренбурге господина действительного тайного советника и кавалера И.И. Неплюева к усмирению бунтовщиков башкирцев два регулярных конных полка, чрез которых посредство город Кунгур и уезд от воров башкирцев и охранен». Примеру Неплюева следовали все. Ибо были напуганы. Доходило до крайности: скажем, некий майор Назаров, не имея на то никаких оснований, просто на всякий случай, приказал расстрелять нескольких башкир, служивших при нем и ни к чему не причастных. Это, однако, были эксцессы на местах. Петербург же, по опыту зная, что такие дела лучше гасить в зародыше, без лишней крови, действовал иначе. Высшая власть призвала не трогать тех, на ком вины нет, а уже 3 и 4 сентября были объявлены два Указа, отменяющих выселение мусульман из «новокрещеных» деревень и упорядочивающие судопроизводство. Через три недели, 27 и 28 сентября, – еще два Указа, куда более серьезных, гарантирующих «верным» татарам и башкирам налоговые льготы и повышающих жалованье за «милицейскую службу», а затем появилось и письмо Сената о готовности пересмотреть запрет на строительство мечетей.
В сочетании с отсутствием массовых репрессий это произвело должное впечатление. Единственной головной болью для властей теперь оставались только «воры», «разбойники» и вообще все, кто имел основания чего-то опасаться, ушедшие в казахские степи и делавшие оттуда мелкие, но болезненные вылазки. Было их много (что само по себе говорит о разветвленности подполья), и выцарапать их оттуда силой было крайне сложно, но оренбургский губернатор Неплюев нашел изящный выход из непростого положения. Учитывая, что платой за гостеприимство для башкирских беженцев стало участие в междоусобицах казахских султанов, как раз в это время деливших вакантное место наследника (хан Нурали был очень болен), он отправил в Великую Степь посольство, разрешив казахам забирать скот, скарб, жен и детей «воров» в собственность. Естественно, при условии, что мужчины будут выданы «белой царице». К разрешению прилагались «пенсии», а лично Нурали даже постоянное жалованье (50 рублей в месяц).

Туда-сюда-обратно

В итоге Степь, и так немирная, раскололась еще и по «башкирскому» вопросу. Султаны, желавшие отказаться от подданства России (к тому времени китайцы уже обнулили джунгар, так что это было безопасно), вступились за беженцев, сторонники ориентации на Россию, в том числе и хан, напротив, ополчились против них. Началась несусветная резня всех со всеми, в ходе которой «воры», спасая семьи и остаток скота, рванули через Яик обратно в родные места, где их уже поджидали гостеприимные солдаты «белой государыни» и ополчения «верных» старшин, выбившие «возвращенцев» обратно под казахские дубинки. Тем временем, однако, слухи о творящемся прокатились по Ногайской дороге, и на помощь «ворам» двинулись отряды башкир, ни о каких бунтах не помышлявших, но своих в обиду давать не собиравшихся. Резня, и так не хилая, раскрутилась еще больше, превратившись из султанской драчки в побоище под лозунгом «Наших бьют!», где уже не играло роли, кто султан, кто моджахед, а кто вовсе никто, – и в конечном итоге беглецы все-таки вынуждены были вернуться на правый берег Яика, где их уже не убивали, но требовали присягнуть на верность России. Что они скрепя сердце и делали, оставаясь при этом в пожизненном статусе «подозрительных». В целом, по итогам полуторалетней «замятни», жертвы исчислялись тысячами, султаны очень неплохо поднаварились, Нурали подтвердил статус «верного человека», а между башкирами и казахами на много лет вперед воцарилась взаимная вражда.

Попытка к бегству

Что касается Батырши, то он, целый год скрывавшийся в лесах, к тому времени (6 августа 1756 года) уже был выдан властям старшиной Сулейманом Деваевым и после долгих допросов был, – почему-то как турецкий шпион, – осужден на пожизненное заключение в Шлиссельбурге. По легенде, там он затеял спор с тюремным священником, согласившись креститься, если ему докажут, что крест лучше полумесяца, и выиграл диспут, после чего мудрецу вырвали язык. Однако, зная порядки Империи, где без указа сверху ничего не делалось, и учитывая, что за пару дней до смерти, 21 июля 1762 года, узника в очередной раз допрашивали, в это не особо верится. 24 же июля, найдя где-то топор, храбрый мулла бросился на караульных и кого-то даже зарубил. Скольких – одного, двух или четверых?.. и бежать ли пытался или просто решил умереть в бою?.. и правда ли, что умер стоя, от разрыва сердца, или был заколот штыками? – не знаю. Такие детали, думается, ведомы только уфимским историкам. Зато точно известно, что дело его не пропало даром. Ровно месяц спустя, 23 августа 1756 года, Елисавета Петровна подписала Указ о разрешении строительства мечетей во всех губерниях, где проживают мусульмане. А излишне ретивые христианизаторы, Лука Конашевич и Сильвестр Гловацкий, еще раньше, осенью 1755 года (Батырша вполне мог об этом узнать, будучи тогда на свободе) были перемещены для служения в другие епархии, где не было мусульманского населения.
Подбивая баланс описанным событиям, отметим: при всей обеспокоенности правительство все же реализовало, – пусть и «по нынешним известным обстоятельствам», – старую, привычную схему. То есть курс на признание перегибов, исправление ошибок и достижение взаимоприемлемых компромиссов. Не сочтя возможным применить для усмирения края «практику Тевкелева», хотя все средства для этого в его распоряжении были. Иными словами, террор 1736—1737 годов следует оценивать не как естественный метод действий России при разрешении конфликтов с «инородцами», но, напротив, как выбивающийся из общего ряда, единичный и во многом обусловленный субъективно-личностным фактором сбой. Вероятно, именно поэтому из искры не разгорелось пламя. По крайне мере, в тот момент…

Глава XIV. ВОЛКОГОЛОВЫЕ (9)

Всех, с нетерпением ожидавших рассказа о Пугачевщине, – а таких (я в курсе) немало, – разочарую. О сражениях, осадах, казнях и прочих вкусностях говорить не будем. На эту тему литературы море, на всякий вкус, а пережевывать в очередной раз незачем. Но есть нюансы, куда более интересные и заслуживающие освещения, более того, по сей день вызывающие серьезные споры.

Со страниц пожелтевших

Так вот, очень показательно следствие по делу Пугачева. Никто никого не рубил сплеча. Все понимали, что в тяжелейшей ситуации очень многим (да, в общем, почти всем) старшинам приходилось лавировать, притворяться, целовать злодею ручку и так далее. Поэтому, по вопросу об участии нерусских народов в восстании были составлены ведомости, где самым подробным образом освещались действия каждого, хоть как-то замешанного в событиях. Разбирались индивидуально, предельно внимательно, стремясь не ошибиться. В итоге «воры» типа муллы Адигута Тимясева, косившего под психа («говорит, что творил все в беспамятстве, от бывшей бутто б в нем тогда болезни»), шли на каторгу, если не хуже. Зато «искренне раскаянных» судили со всей возможной мягкостью. «Генерал» Каранай Муратов (внук знаменитого Алдара, первым из башкир признал самозванца, организатор осады Уфы, объявлен «первейшим злодеем» и «главным вором и возмутителем», за голову которого была объявлена награда больше, чем за голову Салавата) был полностью помилован. «Полковник» Каскын Самаров («прихвостень» с первых дней мятежа, снабжавший «царя» пушками, боеприпасами и деньгами) – тоже. Более того, позже сделали немалые карьеры. Даже тех, у кого рыльце было очень в пушку, вроде Базаргула Юнаева («фельдмаршал», осаждавший Челябинск), с учетом смягчающих обстоятельств всего лишь лишали чинов, но не свободы. А тех, за кем вина хоть и была, но чья менее значительная, вроде Туктамыша Ижбулатова, – речь о котором впереди, – вообще оправдывали и оставляли на госслужбе.
В общем, если вчитываться в протоколы допросов (Миллер и Мавродин рулят!) внимательно, возникает стойкое ощущение, что реально отягчающим, исключающим милость обстоятельством были только особое зверство, нарушение присяги с переходом на сторону самозванца да еще сотрудничество подследственных с Салаватом Юлаевым или Кинзей Арслановым. Тут все ясно. Кинзя, сын прославленного Арслана Аккулова, лоялиста, но ревнителя древних традиций, того самого, который сумел додавить до конца дело Жихарева, Дохова и Сергеева, выступив общественным обвинителем на процессе и добившись для них смертного приговора, во всем подражал отцу. Тоже был лоялистом, но при этом, как сейчас сказали бы, активным «правозащитником», воевал со всем светом, был на сильном подозрении у властей и подтвердил это подозрение, первым придя к самозванцу с большим отрядом, а затем став членом его Военной Коллегии. Фактически – главным (Салават просто гораздо более известен) лидером башкирского мятежа. Иными словами, рассматривался как смутьян старого типа, вроде Бепени, а таких власти не щадили и спуску не давали.
Поскольку же Кинзе удалось в конце войны пропасть без вести, отдуваться за все пришлось Салавату, за которым и зверства числились (его нукеры изрядно резвились на непокорных заводах), и однозначное предательство (не столько переход к самозванцу, сколько многократный отказ сделать, как многие, и вернуться). Собственно, и Юлай получил по высшей категории лишь потому, что послал его в поход вместо себя, то есть как бы изменил сам, а затем и поддался на уговоры сына. А возможно, и Кинзи, с которым дружил много лет и взгляды которого, в целом, разделял. Хотя, скорее всего, были у заслуженного (награды за походы в Польшу, в Пруссию, в земли калмыков) пожилого человека и особые соображения. При Советской власти принято было считать, что Юлай ««непримиримо боролся с несправедливым расхищением чиновниками и заводчиками башкирских земель, что оказало влияние и на формирование убеждений сына», однако на самом деле все было куда прозаичнее. Старшина клана Шайтан-Кудей долго судился с промышленниками Твердышовыми, с его согласия поставившими на родовой земле Симский завод, но отказавшимися выплачивать условленные отчисления, однако тяжбу проиграл и в ответ принялся организовывать налеты на Сим, в связи с чем против него было возбуждено уголовное дело. То есть явление «альтернативного царя» оказалось очень кстати, и дядя, не исключено, решил сыграть ва-банк. Впрочем, и Кинзя ведь тоже безуспешно судился…

Homo novus

Всегда полагалось считать: с одной стороны, сплошь айвенго, рыцари без страха и упрека, главный из которых, конечно, Салават, а с другой стороны, – тоже, конечно, сплошь, – мироеды, изверги-палачи и, разумеется, ненавистные народу коллаборационисты. Однако если присмотреться, все не так просто. Например, уже в самом начале бунта на стороне правительства выступил старшина Исмагил Тасимов, сформировав отряд из 140 башкир (это еще ладно, клан есть клан) и четырех сотен разноплеменных крестьян-добровольцев. Конечно, крепостных. И воевал этот отряд от звонка до звонка за законную власть, ни разу никуда не свернув. А между прочим, человек этот – очень не прост. Безо всякого «правильного» образования, но крупнейший «рудознатец», по тем временам, олигарх уровня Демидовых и Твердышовых. Имел 7 заводов и 234 рудника, где, понятно, работали крепостные, но условия их жизни были куда лучше, чем на демидовских предприятиях. От него к Пугачеву не бежали.
А если уж совсем на то пошло, то был мужик не только бизнесменом, но и зачинателем российской геологии. Еще в 1771-м, прося Берг-коллегию о дозволении поставлять медную руду на Юговские заводы и о передаче ему с «кумпанионами» в аренду казенных рудников, сей «темный азиатец» заглядывал далеко вперед. «Чтоб начальники заводов или надзиратели их трудов и промысла были знающие люди, – указывал он, – ибо они часто спрашиваться должны, и от умного и сведущего охотее слушать наставления, нежели от глупого невежи, то просить, чтоб завести офицерскую школу, как здесь кадетские корпусы и академии…», обязываясь такие учебные заведения содержать за счет «кумпании». Что было Государыней принято «с величайшим удовлетворением». 3 ноября 1773 года Матушка утвердила решение Сената о создании первой высшей технической школы в России – Горного училища, «дабы в оном заведении могли обучаться не только дворянские дети». Этот вуз Тасимов финансировал вплоть до смерти в 1781-м, завещав детям «сим важным делом не пренебрегать». Да-с. По большому счету, основатель российской геологии, инициатор и первый уральский инвестор важных государственных проектов. «Кто бы поверил, – писал позже академик Дмитрий Соколов, – что полудикий башкирец из дымного аула своего положил первый камень в основание Горного корпуса: по своенравию судьбы башкирцы были виновниками нашего просвещения в деле горном».
К слову, одним из «кумпанионов» Тасимова был еще один «олигарх», Туктамыш Ижбулатов (убивший в зародыше бунт Батырши), тоже имевший несколько приисков и заводов и с 1759 года поставлявший руду на Шермяитские заводы, поставленные на их земле с условием покупать сырье только у них. А когда приказчики Шермяита попытались обмануть и ограбить «дикарей», по всем правилам вчинил иск владельцу, могущественному генерал-кригс-комиссару (министру недр) Александру Глебову и выиграл долгую тяжбу вчистую: Берг-коллегия послала в канцелярию Главного управления сибирских, казанских и оренбургских заводов указание об «учинении верного ращета с рудопромышленниками». В период Пугачевщины, правда, Туктамыш, в отличие от Исмагила, в какой-то момент заколебался, писал неправильные письма, помогал, кому не стоило бы, но вовремя спрыгнул с темы и, как уже говорилось, в конце концов, был оправдан по всем пунктам. Ну и, до кучи, пара слов о еще одном старшине, Кулые Балтачеве. Это, правда, к бизнесу (кроме взяток, которые все любили) отношения не имел. Чистый управленец и вояка. Командовал башкирским корпусом в Польской войне, был награжден, в том числе «саблей, жалованной господином генерал-аншефом и разных орденов кавалером Александром Ильичом Бибиковым, с серебряною оправою и на ножнах бляхами». С самого начала встав на сторону законных властей, защищал Оренбург и Уфу, возглавлял «туземные» отряды, подавлявшие бунт. Шесть раз был ранен, много раз награжден. «Петр III» обещал за его голову 500 рублей, впятеро больше, чем власти за поимку Салавата. Потерял семью. На следствии, после очной ставки с Балтачевым, Салават признался, что «делал он великия селениям раззорении и пожеги, как-то, и его, Болтачева, дом совсем раззорил и выжег, но того Болтачева не спугал». Точно так же не удалось «спугать» большинство влиятельных старшины типа Мендея Тупеев, Шарыпа Кииков, Султан-Мурата Янышева (сын Яныша, «пресекшего» Батыршу) и подавляющее большинство авторитетных башкирских старшин, по итогам событий получивших медали и офицерские звания, то есть невзирая на вероисповедание, потомственное дворянство.

Чёт и нечет

По сути, ничего удивительного. Подавляющее большинство башкирских старшин (а значит, и всех башкир, поскольку традиция согласования действий с кланом и племенем еще была жива) сделало свой выбор задолго до смуты, выступив против сторонников Батырши. Разумеется, из карьерных и меркантильных соображений. Но не только. Судя по документам, таких, которые просто рвачи и взяточники (куда ж без того?), типа некоего Валиши Шарипова, было среди этого поколение не столь уж много. Большинство так или иначе хотело странного. В частности, осознавая себя частью некоего единства, куда более масштабного, чем клан, племя или даже башкирский народ. Когда в декабре 1766 года Екатерина II, еще не укатанная крутыми горками и надеявшаяся одолеть пропасть одним прыжком, издала Манифест о созыве Уложенной Комиссии по («…дабы лучше нам узнать было можно нужды и чувствительные недостатки нашего народа»), в башкирских землях новость выслушали с не меньшим интересом, чем в коренных губерниях, с удовольствием отметив, что, выходит, признаны «культурным» народом. Поскольку, согласно Манифесту, «номады» к выборам не допускались, а вот оседлые «инородцы» имели право избирать и быть избранными, по одному депутату от каждой провинции. И выбирали всерьез, понимая ответственность, сперва – 85 «выборщиков» из почти трех тысяч кандидатов, а затем из этих 85 – полтора десятка депутатов.
Что интересно, Кинзя, при всем огромном к нему на всех дорогах уважении и заслугах, в список не попал: всем было ясно: вовсе уж замшелым ревнителям «жалованных грамот» в столице делать нечего. Зато, в частности, Туктамыша Ижбулатова, свободно владевшего русским языком, выбрали и даже поручили составить наказ. Очень толковый. 47 страниц, 35 пунктов, и ничего не забыто, но все аргументировано документами и фактами. Именно автору наказа доверили коллеги выступать все пять раз, когда слово предоставлялось депутатам от башкир, и он выступал, требуя отмены монополий, юридического оформления прав промышленников, конкретизации отношений башкир с русским дворянством и даже, трудно поверить, облегчения условий труда русских крепостных. То есть того, что считала актуальной башкирская элита и за что она потом билась. К слову сказать, билась, по ходу дела (понятно, что случайно) сжигая «неправильные» заводы как бы не круче пугачевцев, до суглинка, – так, что потом их и восстанавливать-то не стали.
И вот теперь самое время задаться вопросом: а за что, собственно, бился Салават? За народ? Нет. До конца, осознанно за ним пошла только часть народа. А кто-то против. А кто-то бегал туда-сюда. Даже Юлай, судя по материалам следствия, пошел к Пугачеву «не хотя быть низше сына» плюс поддавшись уговорам Кинзи, имевшего на него огромное влияние. За «угнетенных»? Тоже не получается. Русские села он жег только так, и крепостные работяги защищали от него свои заводы, как от чумы. Своему клану? Опять не-а. Шайтан-Кудей никаких оснований для обид на власть не имел, был ими, в общем, обласкан, а проблемы с Твердышовыми можно было куда надежнее решить, верно послужив Матушке… За веру? Не похоже. Во всех его воззваниях – ни одного призыва к «священной войне», ни одной ссылки на «Воззвание Батырши», которое он, конечно, читал. За самостийность, за титул хана? Ни в коем случае. Этого ему не шили даже на следствии. За «настоящего государя»? Не верю. Даже если допустить, что сам он по молодости жулика распознать не мог, так Юлай-то, бывавший и в столице, и в Европе, видывал начальство всех рангов и не мог не понимать, что к чему. Может быть, пацана (19 лет все-таки 19 лет, хотя уже и женатый, и с детьми), ласково принятого «государем» и назначенного аж «бригадиром», просто понесло? Не исключено. Тем более что возраст объясняет и неумение (нежелание?) лавировать: ему сам Потемкин предлагал сдать Пугачева в обмен на полное прощение, а он отказался. Но опять-таки опытный папа мог бы одернуть. А не одернул. Непонятно. Но будет понятнее, если вспомнить проигранный суд. Вот Исмагил с Туктамышем, разбираясь в законах и денег на адвокатов не пожалев, своего добились и даже уступив земли, получили от этого прямую выгоду. А шайтан-кудейцы, живущие по старинке, просто-напросто ударили по рукам, не проверив документы, и пролетели. Обидно, ага. Тут уж неважно, истинный царь или нет, главное, что свой.
Короче говоря, если уж по совести, то в башкирских землях Пугачевщина спровоцировала гражданскую войну. Не классовую, ибо и элита, и низы были по обе стороны баррикад, не племенную, а, скажем так, «мировоззренческую». Отбросив «болото», которое везде колеблется и выжидает, и говоря лишь об активных лидерах, приходится признать: лоб в лоб столкнулись два понимания жизни, державное и ордынское, два осмысления себя в этой жизни. Тасимов, Балтачев и другие – «государственники», умевшие смотреть дальше границы родового стойбища, Кинзя и Юлай (про пацана Салавата говорить вряд ли стоит) – «индейцы», желавшие затормозить ход времени и навсегда остаться в уютном, но безвозвратно уходившем прошлом. Что, мерси Аллаху, не под силу никому…

Глава XV. ВОЛКОГОЛОВЫЕ (10)
Особенности национального ego

Подводя итоги всему, что мы уже знаем: основная проблема России в отношениях с башкирами заключалась в перпендикулярности мироощущений. Добровольно войдя в подданство «белому царю» на основе жалованных грамот Грозного, башкиры исходили из того, что договоры должны выполняться. Или, если возникает настоятельная необходимость их пересмотреть, пересматриваться совместно, а потом опять-таки исполняться. Они, в общем, не возражали даже против ограничений и ущемлений, но при условии, что ограничивают и ущемляют по закону, а не по желанию левой пятки даже не царя, с которым заключен договор, а мелкого местного самодура. Власть падишаха? Замечательно. Но пусть не позволяет холуям нарушать свои, падишахские клятвы. Заводы? Раз без них нельзя, пускай. Но по-честному, с договором, отчислением части прибыли и без мошенничества. Города? Не очень хорошо, угодий все-таки жалко, но тоже можно уладить. Только не ломая с ходу, без предупреждения родовые поселки, не ровняя с землей святые места и кладбища, как поступили с родовым гнездом Кильмяк-Абыза в 1735-м, не оставив ему иного выхода, кроме как воевать. И если уж мы, башкиры, честно служим и честно сдаем ясак, Аллаха ради, не воруйте наше жалованье и не отбирайте коней сверх оговоренного, потому что вы ведь тоже защищаете свое, разве нет?
По сути, трагичность ситуации заключалась в том, что Россия, развиваясь, переставала нуждаться в «договорных» народах. Вернее, даже не в этом, а в том, что разрывала договоры явочным порядком, по мере возникновения целесообразности. А в результате, «договорные» народы зависали в своего рода невесомости, оказываясь (при наличии скольких угодно жалованных грамот) никем и ничем, докучливыми, мешающими «дикарями», с которыми разговор короток. Нечто вроде того, что случилось в США с «пятью культурными племенами» или с казаками (тут чуть иное, но, в данном случае, разница не очень существенна) в Речи Посполитой. С той лишь разницей, что чероки и их друзья по несчастью были культурны уже настолько, что оказать сопротивления не могли. А башкиры, как и казаки, – могли, и даже очень. Тем паче что вовсе обойтись без их службы, в свою очередь, не могла Империя, а охраняемая законом вотчина для башкир была примерно тем же, что и реестр для казака: гарантией социального статуса, соответствующего исполняемой службе, но статуса для всех, а не для избранных.

По тонкому льду

Именно поэтому не удалась административная реформа, проведенная после бунта 1735—1740 годов, на которую так надеялся Петербург. Можно было сколько угодно менять наследственных биев на выборных старшин, вводить какие угодно кадровые регламенты, но элита все равно вынуждена была подчиняться обществу, потому что ополчение – клановое иоснова существования ополчения – общинные земли. А пойти против общины означает либо погибнуть от руки своих же, либо потерять место, поскольку тебя никто не будет слушать, и на фига ты тогда властям? Именно поэтому в эпоху Пугачевщины «верные» башкиры, как уже говорилось, жгли «незаконные» заводы не менее активно, чем «неверные», а основная масса старшин, вне собственного желания, колебалась туда-сюда в зависимости от пожеланий сородичей.
И потому-то от массовых репрессий после разгрома самозванца отказались, в отличие от прежнего времени, ограничившись минимальной искупительной жертвой в лице Салавата и Юлая. Тонкий политик и мудрая женщина, Матушка предпочла «предать все забвению», осознав, что если карать по принципу формальной причастности, то в петлю придется посылать всех, в том числе и тех, кто, по гамбургскому счету, является опорой Империи, что никак не совместимо с государственным интересом. Это понимал Петр и, понимая, предпочел ситуацию заморозить, уступками спустив пар. Этого не сумели понять при Анне, предпочтя рубить наотмашь, тем самым взвинтив давление по максимуму и получив в ответ Батыршу и 1774 год. И вот теперь котел был перегрет так, что оставалось только одно: срочно искать принципиально новое решение.
Кое с чем все было уже вполне ясно. Скажем, с религиозным вопросом. Поскольку курс на христианизацию провалился, – а что он провалился, было ясно и ежику, – решили зайти с другого конца. И после длительных обсуждений в 1789-м учредили в Уфе муфтият. Здраво рассудив, что от обычая избирать мулл башкиры не откажутся, стало быть, этих мулл, дабы не дичали и не трактовали Коран кому как заблагорассудится, превращаясь в потенциальных Бепень, нужно держать под контролем, а сделать это лучше, нежели повышая им квалификацию в татарском, ханафитском духе, самом мягком из исламских мазхабов, невозможно. А раз так, то пусть профессионально растут. Еще раньше, в 1784-м, порешали насчет интеграции «туземной» знати в нормальную имперскую элиту. Дабы комплексами не маялись и державе служили, татарским мурзам и башкирским старшинам было даровано уравнение в «вольностях, выгодах и преимуществах, российскому дворянству принадлежащих». В том числе, безусловно, и право владеть крепостными (формально, правда, только мусульманского вероисповедания и язычниками, но на нарушения запрета смотрели сквозь пальцы). В крае появились мусульмане-помещики и даже мусульмане-магнаты. Однако, учитывая сказанное выше, башкиры вновь оказались камнем преткновения. Слегка постаравшись, можно было закрепостить татар. Наверное, и мишарей тоже. Но закрепостить башкир было просто невозможно, да и старшины, против поместий как таковых ничего не имевшие, не могли (слишком сильны еще были связи «верхов» с «низами») о таком помыслить. А тянуть время и дальше было крайне нежелательно.

Рукописи не горят

В общем, Матушка попросила решить проблему лично Григория Александровича, Григорий Александрович сотворил очередное чудо, и из сусеков на свет Божий, кроме бумаг Кириллова, лежавших на столе у Государыни, выпоз всеми забытый проект Татищева, представленный Анне Ивановне 22 февраля 1739 года, но невостребованный в связи с опалой автора. По прочтении которого стало ясно: будь этим бумагам дан ход тогда, когда они были написаны, многих неприятностей можно было бы избежать. Ибо Кирилов полагал, что башкиры «народец озорной, вредный» и раз уж их истребить нельзя, то щемить надо по максимуму. Чтобы «вовеки, а не на время безопасными и прямыми, как другая татара, данниками учинить». С moralite в том смысле, что «токмо так, без сумнения, к тому приведены быть могут, что сравняютца с казанскими, и с сибирскими, и протчими татарами». А вот Василий Никитич подходил к вопросу без эмоций, государственно. Башкиры, рассуждал он, народ военный, вооруженный, воюющий за Россию. Но чаще против. А это неправильно. Причем – в этом он, беседуя со старшинами и допрашивая пленных, убедился, – когда против, то только по крутой необходимости, и с куда большим удовольствием делать этого не будут. Но лишь в том случае, если государство прекратит их унижать и грабить. Однако «служилый народ», анахроничная каверна в монолите, которым становится Россия, изжил себя, а значит, следует подумать о новом, органичном для обеих сторон статусе башкир в рамках Империи.
И вот тут-то Татищев являет всю мощь своего немалого интеллекта. В его рассуждениях появляется поминание о казачьем устройстве. То есть, – развивая идею, – о преобразовании «ненужного» племени в нужное сословие. И далее Василий Никитич расписывает по пунктам, что и как следует делать, предлагая переформировать «древнее ополчение» в государственное иррегулярное войско, возглавляемое, как и казачьи, полковниками, назначаемыми правительством и «подначальных им» хорунжих, писарей, есаулов и сотников. Оставив право избирать всех, кроме полковников, – при «должной аттестации» от местных воевод, – за башкирами. Такой порядок, полагал Татищев, обеспечит возможность «их в большей верности содержать и о числе их всегда обстоятельнее знать, понеже сотники всегда должны будут обстоятельные списки иметь и полковников, хотя погодно, о числе репортовать, полковники же воевод репортовать будут». Конкретные предложения (сколько полков формировать, где локализировать, на кого следует обратить внимание, подбирая кадры) к проекту прилагались.

Я сегодня не такой, как вчера

Обсудив со Светлейшим «татищевские пропозиции», Матушка распорядилась пустить их в работу. Времени, правда, за избытком проблем и относительным покоем в крае, потребовалось немало, но улита ползла, и 10 апреля 1798 года, уже Павлом («по личном ознакомлении») был издан Указ об учреждении Башкирско-Мещерякского войска. По сути, слегка измененный, дополненный и отредактированный в соответствии с реалиями времени проект Татищева. Отныне башкиры и мишари официально, а не по факту, как ранее, становились военным сословием, равным казачьему, со всеми полагающимися правами, привилегиями и обязанностями, большинство которых, впрочем, они исполняли и ранее, не имея никаких социальных гарантий. Нести службу обязаны были все здоровые мужчины 25—50 лет, но это было привычно, почетно и никаких возражений не вызывало, тем паче что указом учреждалась «очередь» (ротация) из расчета один человек от 4—5 дворов с мая по сентябрь, а порядок в хозяйствах очередников поддерживался общиной. Вместо старых, клановых волостей, край был разделен на кантоны, – 11 башкирских и 5 мишарских, – границы которых не совпадали со «старыми рубежами», а названия ограничивались нумерами, без поминания племен, что было непривычно, однако и не оскобительно. Кантоны делись на юрты, каждый из юртов считался «воинской командой», причем глав кантонов назначал военный губернатор Оренбурга из особо достойных местных старшин, а они уже сами, по своему усмотрению, определяли юртовых. Содержание кантонных и юртовых канцелярий возлагалось на общественные фонды, но это никаких возражений не вызывало, как и обязанность приобретать оружие, амуницию и лошадей за свой счет, тем более что речь опять-таки шла не о личных деньгах, а о «подмоге» (общаке). Некоторые льготы начальству и муллам народ тоже принял спокойно: дескать, шефам положено, а досадная и неприятная обязанность участвовать в ремонте дорог и укреплений смягчалась разрешением присылать вместо себя своих припущенников и «бродяжий люд», причем каким образом этот «бродяжий люд» возьмется, никого не интересовало, – лишь бы ослушания не было.
Короче говоря, башкиры перестали быть «дикарями», бесправным придатком к Оренбургскому казачьему войску, но обрели статус полноправного российского сословия, наконец-то официально став теми, кем, по сути, были с самого начала. Параллельно, правда, прошло и генеральное межевание земель, закрепившее за помещиками угодья, явочным порядком украденные у казны и башкир, но в огромной бочке меда крохотную каплю дегтя предпочли не заметить. И вот на этом, действительно, кончилось все. Началась новая история. В которой башкиры законно владели большинством рудников в своих краях (только на Юговских заводах – 234 из 310), «записаться в Башкирь» было заветной, практически неисполнимой мечтой русских крестьян, а башкирские лучники, наконец-то не оглядываясь, все ли дома в порядке, сражались не под Самарой, Уфой и Казанью, но под Тильзитом, Гельсингфорсом, Данцигом, Лейпцигом, Кронштадтом и Адрианополем. Под знаменами своей Империи, «не раз, – по оценке Дениса Давыдова, неоднократно подтвержденной лучшими полководцами России, вплоть до графа Паскевича-Эриванского, – проявляя подлинный героизм и отвагу», коллекционируя ордена, вырастая в званиях. Никогда более не бунтуя и не конфликтуя с иноверными поселенцами, которых, наоборот, зазывали на свои земли, поскольку земледелием умели заниматься далеко не все, а свой хлеб иметь хотелось. Если же в ставшем островком мира и спокойствия крае и случались какие-то – как в 1835-м – мелкие волнения, то, скорее, на уровне местных хулиганств по недоразумению. О чем говорить нет ни смысла, ни желания, поскольку это, повторюсь, уже совсем другая история…
Источник: Читать Книгу Льва Рэмовича Вершинина