Мирские защитники

Автор: Соколов Виктор Владимирович

Институт мирских защитников был введен указом екатеринбургской Канцелярии Главного правления заводов в декабре 1745 г.

Инициатором явился тогдашний глава Канцелярии Н.Г. Клеопин. В указе, в частности, говорилось: «Проезжающие чрез здешнее место команды крестьянству разные наглые обиды чинят: подводы без прогонов берут и людей бьют и мучат, а которые хотя прогоны и дают, но с немалою недоплатою. А оборонить их некому». Мирские защитники назначались из отставных солдат и унтер-офицеров Екатеринбургского ведомства Сибирской губернии. Служба их длилась по трети года, затем следовала замена.
В феврале 1746 г. первые четверо мирских защитников были назначены в пять крепостей по Кунгурской (Московской) дороге. Во главе их стоял отставной сержант Екатеринбургских рот Евдоким Панаев.

Мирские защитники несли службу до начала 1750-х гг., затем нужда в их помощи отпала. Проезжие военные команды начали соблюдать установленные правила, а крестьянские общины отказывалось содержать защитников на мирские средства.
Имеются документальные свидетельства о стычках между мирскими защитниками и проезжими военными командами, однако, что там происходило в реальности, неизвестно.

Николай Корепанов, 2005

Славный век, объявленный царем Петром, не дорос еще до середины, а этот край уже сделался, знаменит своими заводами, а Россия, опершись на них, уже стала великой державой.

Это было время Елизаветы Петровны – первые годы ее на российском престоле, начало блестящего застоя в государстве. Начало больших дворцовых излишеств, роскошные парики и туалеты столичной знати, маскарады и балы государственного значения. Маскарады и балы обычно начинались вечером, ибо императрица страшилась темноты: ей казалось, что в ночи легче подкрасться заговорщикам. Только что был раскрыт заговор ее камер-лакея.

Преступников могли тогда приговорить к смерти, но не казней не было, и смертники доживали жизнь свою на каторге. Многих смертников ссылали в этот край ломать серый мрамор в недавно открытой копи на южных подступах к Екатеринбургу, недалеко от крепости Горный Щит.

Серьезные крепости, срубленные палисадом на сваях, и крепостцы попроще – без свайной опоры, и обычные деревенские острожки окружали тогда Екатеринбург полукольцом с запада, юга и востока. Совсем недавно окончилась четвертая Башкирская война, самая кровавая из всех, что пережил этот край, и пока не ясно было, как оно пойдет все дальше. Здесь ее называли Башкирской шатостью. Первые три башкирские войны случились еще в дозаводские времена и не были особо жестоки, ибо здешний народ жесточать сердцем начал лишь с появлением заводов.

В крае тогда командовал не старый еще человек по имени Никифор Клеопин. Он видел, как все это начиналось, и сам поучаствовал во многом. Теперь он близок был к полковничьему чину, а начинал здесь вовсе безо всякого чина. Он прибыл сюда двадцать с лишним лет назад в команде генерала Геннина. Он был его учеником и считался его преемником. Вот раз ему пришло письмо…Был май; уже год, как он вступил в должность, уже год как находился под следствием. Его обвиняли в превышении власти. Дельце мало чем грозило ему, но на душе было гадко, и он уже научился подозрительно перехватывать косые взгляды окружающих. В то утро он прошагал свой обычный маршрут от казенной своей квартиры на левом берегу пруда, напротив деревянной Екатерининской церкви, до Канцелярии Главного правления заводов на правом. Задержался на нешироком мосту заводской плотины, под которым свирепо бился поток майской вешней воды, шумом перекрывая бой боевых молотов на молотовых фабриках. Попинал носком высокого голландского сапога кучу древесного угля, насыпанного на плотине, у самого моста через вешняк. И сказал, как бы размышляя:

— Кто велел ссыпать? Телегам же не проехать.

— Никита Петрович распорядились вчера, – подскочил откуда-то взявшийся десятник. – До вечера, говорит, пускай полежит – не успеет намокнуть.

— Под навесом, что ль места убавилось? – Клеопин говорил, не глядя на десятника. – Где он сам?

— Тотчас после переклички в Канцелярию пошли.

Клеопин развернулся и зашагал дальше, глядя как бы прямо перед собой, но потом резко обернул голову и глянул десятнику прямо в зрачки.

Тот опустил глаза, обождал минуту, потом одел шапку. К нему подошел еще один, такой же с виду.

— Чего ему?

— Уголь, мол, не на месте.

— Дак до вечеру разойдется.

— И я ему о том же.

— А вчера кто распорядился-те?

— Дак я и распорядился.

— А он-то?

— А я на Петровича наговорил. На управителя.

— Ой-ё?!

— Да он уж забыл, поди. Даже и не спросит, уж я-то знаю. У него сейчас об одном забота.

Помолчали. Били молоты на фабриках за плотиной. Тот, что подошел, опять заговорил.

— Как оно там, не слыхал?

— А тебе что? Не про тебя расследуют. Не про нас с тобою.

— Много власти возьмем – расследуют и про нас.

Оба хмыкнули. Даже посмеялись. И все смотрели на удаляющуюся фигуру командира и на двухэтажное белое здание Канцелярии с высокой переломной крышей.

А Клеопин подошел к чугунному черному крыльцу. Солдат во фрунте у крыльца принял фузею со штыком на грудь. Клеопин поднялся по ступеням и толкнул полукруглые слюдяные двери. С лавки в прихожей вскочил на ноги вахмистр, вытянулся и отдал честь.

— Здравия…

— Бахорев здесь?

— Так точно, здесь, ваше…

— Позови ко мне.

Вахмистр развернулся через левое плечо и загромыхал сапогами по чугунной лестнице на второй этаж. Клеопин толкнул дверь направо в подьяческую камору и быстро вошел, глядя как бы под ноги. Подьячие недружно вскочили из-за столов, крытых зеленым сукном и заваленных бумагами, и как военные застыли по стойке смирно.

— Трудитесь, — сказал Клеопин и прошагал в судейскую камору. Уже входя во вторую дверь, вдруг опять резко обернулся и уколол взглядом в глаза старшему – секретарю. Тот смотрел, не моргая. Клеопин вздохнул и вошел в судейскую.

В центре ее стоял стол горнощитского серого мрамора, крытый красным сукном, с жестяным подсвечником, медным колокольчиком, свинцовой чернильницей и бумажным трехгранником из трех важнейших государственных указов – «зерцалом». Вокруг стола три стула с высокими спинками для троих екатеринбургских командиров и два стула попроще – для приглашенных. По стенам – Распятие на холсте, портрет Екатерины Алексеевны (куплен при генерале Геннине), портрет Анны Иоанновны (куплен при тайном советнике Татищеве), пять бумажных картинок на библейские темы. Боевые часы с гирями. Запечатанный шкаф для секретных бумаг. В углу малый секретарский столик.

Клеопин подошел к окну с зеленым стеклом в окончине, распахнул; слышнее стал бой боевых молотов от плотины. В дверь поскреблись.

Клеопин обернулся – в дверях стоял секретарь, одетый почище и побогаче приказных. С шейным платком.

— Бумаги прочесть, ваше высокоблагородие?

— Из столицы ничего нету?

— Никак нету, ваше…

— Секретного?

— Из кунгурских крепостей пакет.

— Что там еще, господи…

И сел за стол. Одел очки. Четверть века назад он получил палкой по голове, и с тех пор у него слезились глаза, а последнее время сильно портилось зрение.

Секретарь вернулся с пакетом серого холста, запечатанный красными сургучными печатями. Посмотрел вопросительно на Клеопина.

— Пори, — сказал тот.

Секретарь распорол пакет ножницами, подал Клеопину, отступил два шага назад. Тот достал два листа бумаги, прочел.

— Ах ты, господи, – сказал он.

Из подьяческой донеслись голоса. Отворилась дверь, вошел Никита Бахорев, управитель Екатеринбургского завода, самый знаменитый в крае и в стране механик. Пятью годами моложе Клеопина.

— Звали, Никифор Герасимович? – сказал он весело. И увидав лицо его, переспросил враз осипшим голосом. – Что?

Клеопин поморщился.

— Не по комиссии, нет. Еще пока у столицы руки не дошли. Еще чешутся. Тут это… – И вдруг обратился к секретарю. – Панкрата позови-ко, Никитич. Вахмистра. И… – Подумал, опустивши голову. – Брандт не вернулся еще?

— Никак нет, ваше… – И сам осекся. – После обеда обещал быть.

— Попросишь явиться, пока ступай. Вахмистра зови.

Секретарь исчез.

— Так не по расследованию? — спросил опять Бахорев.

— По другому делу, Никита Петрович. А вот уголь ты зачем велел ссыпать на плотине? Уж тогда лучше прямо пред Канцелярией, а? Места много… А еще лучше в прихожей – хоть не замочит, а?

 

— Побалагурить звали, Никифор Герасимович?

— Так не ты что ли? С углем-то?

— Ты чё?

— Так, – Клеопин опять опустил голову. – Ах, шельмец… Десятники над командирами шутки шутят, Никита Петрович. Дожили, да? – и повертел письмо в руках. – Тут это… Вот прочти-ко, – и подал письмо.

Били боевые молоты за окнами, пока Бахорев читал, шевеля губами.

— Ну в общем… — проговорил он, еще читая. — Я думаю, надобно уже в столицу сообщать, Никифор.

Никифор Герасимович смотрел на него иронически.

— Так, ну и что сообщим, ваше благородие?

— Ну… – Бахорев подумал. – А что думать – как есть, так сообщим, – он прочел по письму. – Имеющиеся в пяти крепостях по Кунгурской дороге выбранные из крестьян сотники и с мирскими людьми письменно объявили, что-де от проезжающих чрез означенные крепости офицеров с командами всегда претерпевают немалую обиду, для того что подводы и лошадей завсегда берут насильством, а прогонных денег не платят. И поборы харчевых припасов всегда учиняют безденежно к ненасытной своей алче. Ну пишут, а?.. А ежели-де они, сотники, прогонного платежа от них потребуют, то завсегда их бьют и увечат немилосердно… Как и… так… мая такого дня господин капитан, а имени своего не объявлял и с командою, посланною в Соликамскую провинцию на поимку воров-разбойников… так… Это из Тобольска что ли этот?

Клеопин кивнул ему и все смотрел на него несколько даже сочувственно.

— Так… А когда сотник со учтивостью попросил уплатить указные прогонные деньги, то схватил его за волосы, и таскал по полу в мирской избе пред святыми образами, и велел денщику и солдату – а имен их не ведаем – топтать ногами и проговаривая при том… Так… А? А когда мы…

— И насчет девок еще пропустил, Никита Петрович.

— А?

Скрипнула дверь в судейскую.

— Капрал Панкрат Иванов по вашему приказанию…

— Вольно, Панкрат Иваныч.

Тот отставил рапорт, смотрел в глаза командиру.

— Ты с Панаевым по-прежнему дружен, Панкрат Иваныч?

— Дружны, Никифор Герасимович. На именинах позавчера виделись.

— На чьих? Ладно… Он же под Полтавою был?

— Никак нет, он тогда и не служил еще. А под Полтавою господин поручик Назарьев поучаствовал. А Панаев по Финляндии маршем ходил.

— Ну вот, я ж помню… Найди его, понял? Сей же час. И доставь сюда. Но только, – Клеопин поднял палец, – не для чужих ушей, дело государево. Да! Найди на плотине десятника, который ссыпкою командует, ему скажешь от меня доброе слово. Другой раз, мол, батогов получишь, коли наклеплешь на командиров. Ну и постращай вообще.

— Есть.

Капрал отдал честь и вышел. А Клеопин сказал, как бы размышляя вслух:

— Ну так что же там приключилось…

А приключилось там вот что.

В Гробовскую крепость, первую из пяти крепостей по Кунгурской дороге, в семидесяти трех верстах к западу от Екатеринбурга, вступила военная команда. На трех подводах и верховые. Полсотни солдат, трое унтер-офицеров, капитан. Накануне в Екатеринбурге показали губернаторский указ Клеопину, капитан отрапортовал:

— Указом господина губернатора посланы из Тобольска в Соликамскую провинцию Сибирской губернии на поимку воров-разбойников.

Клеопин на ходу махнул рукой:

— Знаю, да. У капитана Карла Брандта справьтесь, ваше благородие. – И обратился к подходившему по коридору меж деревянных колонн пожилому военному. – Перечтите порядок, Карп Петрович.

Пожилой военный долго и наставительно разъяснял порядок. Говорил он почти без акцента, но сложно выстраивал фразы:

— Следуя до уездного города Кунгура лошадей будете переменять по пяти крепостям. По Кунгурской дороге, от Екатеринбурга считая, первую минуете называемую Гробово Поле. Далее следуют так именуемые: Киргишанская, Кленовская, Бисертская и Ачитская. Крепости строены для охранения от башкирцев во время Башкирской не так давней шатости. Я тогда тоже принимал участие. Дорога ровная, с хорошими гатями. Крепости строены как крестьянские и заселены по указанию господина тайного советника Татищева крестьянами-переведенцами из Кунгурского уезда. Сейчас таковые по их бедности в заводские работы нарядам не подлежат, а содержат драгунских лошадей и почтовые подводы на перемену проезжим командам. Лошадей и подводы переменять по представлении указа у крепостных старост и сотников. То же касаемо фуража и провианта. Брать будете и платить за все взятое строго по указной мере, ибо тамошние люди небогаты. Сами увидать изволите.

…Так вот, они вступили в Гробовскую крепость.

Сотник с приближенными сняли шапки, поклонились. Народу на улице у ворот почти не было – к проезжим привыкли и доброго от них не ждали.

— Ты староста? – спросил капитан с подводы.

— Староста наш обретается в Кленовской крепости, ваше благородие, — степенно отвечал сотник. – Она между прочих крепостей в самоей середке.

— По роже вижу, что не ты, — капитан его не слушал. – Ворота почему не тотчас отперли?

— Ворота надлежит отпирать по представлении указа от старшего команды, — заученно сказал сотник.

— Не шутишь?

— Разучился шутить, ваше…

— Вот, не шути. Лошадей перемени, а мы пока пройдемся.

Сотник с тревогой смотрел на него.

— Указ, ваше благородие…

Капитан лениво ударил его по лицу. Сотник опустил голову и закрыл лицо шапкой. Капитан схватил его за волосы и с силой дернул так, что сотник пал на колени. Двое сотниковых приближенных хмуро смотрели на расправу.

— Мне указывать собрался?

— Указ, ваше…

Капитан пнул его сапогом и сделал знак стоявшему позади унтер-офицеру. Пока сотника топтали, капитан сказал сотниковым приближенным:

— Живо переменить лошадей и подводы. Поняли – нет?

Те побрели по улице.

— Бегом-бегом, сукины дети! – крикнул капитан и обернулся к команде, — Давайте по избам, ребята, через час выходим.

…Они ломанулись по избам.

По трое-четверо весело стучали палашами в ворота – по всей крепости стоял дробный стук, будто гвозди заколачивают. Потом раздавались крики – мужские и женские.

— Эй, хлеба-соли подашь, хозяин? Русского солдата угости, хозяин!

— Эй, хозяевá, кружку вина налейте проезжим людям!

— Эй, гуси знатны – чьи таковы? Угостите, люди добрые, или сами угостимся!

И в таком духе. А в ответ:

— У сотника спрашивайте, солдаты!

— Не совестно вам, солдаты? Пожалейте ворота ломать!

— Не балуй, солдаты! Вашему командиру пожалуемся!

Потом отворялись отпертые добром или выломанные ворота, и солдаты, не глядя на хозяев, привычно оттирая их в сторону, вламывались в избу или топали прямо в хлев за живностью. Деловито переговаривались меж собою, не замечая тех, кто пытались загородить им путь и хватали за плечи и полы кафтанов: «Там в сенках погляди что за мешок. А я в голбец слазаю». И к хозяевам обращаясь: «Скотину к пасхе не кололи, что ль?» Бросали в мешки печеный хлеб, по плечо засовывали руку в глиняные корчаги, заглядывали в печи и в чугунки. По всем дворам заполошно кудахтали куры.

В одном дворе хозяйка не выдержала:

— Да что ж вы, скоты таки, делаете!? Ворюги чертовы, хуже башкирцев, ей-богу!

— Мать, мы почти сотню верст без ночлега маршируем. В Катеринбурхе только и задержались. Вас же обороняем, мать. О разбойничках слыхала?

— Дак а вы сами не разбойники, что ли? Куд-да лезешь, ирод!

И от души огрела чем-то, что под руку попалось, полезшего в который-то из ларей солдата. И получила конской плетью по спине – они у вломившихся, оказывается, были наготове.
— Не шути, тетка, — сказал солдат холодно.

Хозяйка заревела от боли; хозяин сказал страшным голосом:

— Ты что делаешь, гад!?

И тоже за что-то схватился. Что под руку подвернулось.

И пал как подрубленный, схватившись за лицо, и завертелся по полу: второй солдат дал ему сбоку плетью по глазам.

Солдат еще раза два ударил мужика по спине, другой оборвал его ровным голосом:

— Будет с него. Еще давай в подызбицу заглянем – нешто они вовсе без вина живут? Боевые такие.

…По всем дворам творилось то же. Кричали по всем дворам.

В Киргишанской крепости, следующей по дороге за Гробовской, в двадцати трех верстах от нее, о случившемся уже знали. И – ничего не могли поделать.

Сотник с несколькими мужиками тихо переговаривались у отпертых ворот, бледные и встревоженные. У некоторых дрожали руки. Поглядывали на тихую дорогу за крепостью, на оборонительные рогатки по обеим сторонам от дороги и на пашню за рогатками.

— А ты что – воевать с имя собрался? С солдатами?

— Да кабы поднялись все…

— Дак бунт и будет. За бунт командиры наши почтут.

— Что ж сидеть и ждать их, что ли?

— А ты другое придумай. И нам всем посоветуй. Молодец на овец, тоже…

— Да хоть бы в Катеринбурх кого послать. Там, поди, и не знают.

— Не знают, как же. Рука руку помыла – обе чисты. Вчера гонца послали, и в том месяце тоже. И в позатом. Не привыкли еще, что ли?

— Каждый месяц ведь, а? Вот переселились на доброе место. Еще поспешали, помнится…

— Ты ж первый и поспешал. Я-то сразу говорил – у дороги жизни не будет.

— Дак а зачем переселялся?

— А у меня спросил кто?

— Спросют они… Обухом по рылу спросют.

— Девок-то схоронили?

— Тьфу на тебя!

— Да я не про то…

— Да схоронились, схоронились. Опять там же. Да у них вообще-то строго насчет этого. Ежели что этакое, так сей же час кригс-рехт и на каторгу.

— Чего?

— Кригс-рехт, говорю. Суд военный.

— А насчет барашков-овечек никаких кригс-рехтов не полагается? Мою-то закололи, гады.

— Тебе ж возместили вроде?

— Что-о!? Хот… Возместили, а? Староста Савва Егорыч бумажкой возместил, как же. Лежит до сих пор. Под образами храню, ежели понадобится для сам знаешь чего. А могу тебе подарить. А то давай меняться: ты мне…

— А-а, вот они, архангелы! Смертынька наша… Вершние и пешие – на всех хватит.

Враз умолкли разговоры. Стояли, молча смотрели, как надвигаются всадники и четвериком запряженные подводы с вооруженными людьми.

Сотник с двумя приближенными сняли шапки, низко поклонились. Прочие разошлись по обе стороны от улицы, стояли без шапок. Большинство опустили головы, некоторые стояли так.

Капитан из передней подводы весело прокричал:

— Здорово, защитнички! Хороша ваша крепостца смотрит-ца! Не бойсь – не обидим.

И спрыгнул с подводы. Было видно, что он хорошо выпивши.

— Лошадей живо покормите! Не бойсь – у вас не ночуем. Ночуем в Кленовке, а если поспеем, то и в Бисерти – тараканам смерти. И с собою фуража подсыпь маленько – вроде недобрали у соседей у ваших.

— Фураж велено отпускать по указной цене, ваше благородие, – сотник ниже опустил голову.

— На обратном пути сочтемся, командир, – капитану неохота было распаляться. Он даже зевнул. – Сколь насчитаешь – столько дадим.

И обернулся к унтерам:

— Много ведь не возьмем фуража? В Кленовке ж заночуем?

Унтера покивали.

Однако фуража взяли как до самого Кунгура. И без уплаты.

Ну и – Кленовка, Кленовская крепость, двадцать девять верст на запад от от Киргишанской. Здесь тоже все уже всё знали, готовились ко встрече и даже к некоторому отпору. Лошадей, впрочем, назначили на замену. Конюхи суетились у конюшни, лошади в стойлах стояли смирно. А от конюшенного двора по улице местный бородатый народ чего-то спешно перетаскивал куда-то мешками. И сами себя подбадривали разными веселыми возгласами: «Эй, спотыкало, не спотыкайся! Не чужое воруешь.» – «Помню, раз на ярмарке амбар окортомили под хлеб. Так же вот скакали». У мирской избы стоял один караульный, а староста и сотник и прочие выборные ожидали у крепостных ворот.

Уже начинало темнеть.

Как по заведенному, враз смолкли разговоры, как показалась команда. Но чувствовалось и нечто иное – спокойствие некоторое. К старосте подошел человек:

— Все прибрали, Савва Егорыч. Можно встречать.

— С науличья все чисто?

— Ни овсинки единой. По бедной избе намести больше можно.

— Ну и ладно. Пускай теперь по базару походят. Может подешевлее найдут.

— А ежели он повальный обыск объявит?

— Какой ему обыск? У него указ в кармане – к такому числу быть на месте.

…Ну, въехали те.

Крестьянство расступилось, поснимало шапки. Капитан слез с подводы – хмельное благодушие его прошло, был он хмур и смотрел недобро. Но – опытный человек – чуть-чуть покосился по сторонам и почувствовал что-то этакое в воздухе, во взглядах крестьянских.

— Как добрались, ваше благородие?

— Вашими молитвами, государевыми дорогами. Ночлежного много с нас возьмете?

— Ночлежного вовсе брать не повелено. А повелено брать прогонные деньги полную сумму. Слышно говорят, в Гробовской крепости недодали маленько, ваше благородие?

Староста говорил прищурившись, даже с улыбкой, а капитан смотрел на него мрачно и в уме прикидывал что-то. Он решил не обострять.

— У вас думали расплатиться. Я на сотников никогда не полагался, ибо мелкий начальничишка всегда всё напутает, причем в свою пользу. Я по своим капралам сужу – не знаю как у вас тут. А с тобою, староста, мы, я думаю, договоримся.

— Дак я такой же выборный, ваше благородие. А хотя – воля ваша. Давайте договариваться.

— Ну… — капитан даже попытался хохотнуть. – Суров же ты, братец. Надо мною полковник поласковей тебя. Палками нас не погонишь? Мы ж в пути другую сотню верст! На ногах же еле стоим.

— Ночуйте, что за дело, — староста впервые чуть нахмурился. – Места хватит. – И добавил в сторону тихо, — Ты от другого на ногах не стоишь.

И громко сказал своим:

— Размещайте.

И будто нажал какую-то пружину. Напряжение среди крестьян спало, забегали кто куда, военная команда медленно двинулась по улице.

Когда военные отъехали, один из приближенных спросил старосту:

— Так что ж, Егорыч?

— Сам же слышал. Сочтемся, говорит.

— А ежели что?..

— А ежели что – лошадей пока не меняйте. Напоите только и накормите – скотина ж не виновата. Я говорю, скотина не виновата, что начальник скотского же роду.

Староста и еще несколько человек продолжали стоять, пока со скрипом запирались крепостные ворота, и неслышно на хорошо смазанных колесах уплывали по улице подводы, и на крепость опускалась ночная тьма.

Утром дверь в избу старосты вылетела с деревянной пяты. Загремело что-то в сенях. Широким шагом вошел капитан и на пути чего-то еще опрокинул. Он думал: сейчас выволоку этого прохвоста из постели тепленького, за ворот встряхну – чтоб мозги вылетели – ужо он…

Староста чинно сидел на лавке под образами – он и еще двое мужиков. Как на картинке. И спокойно и вопросительно смотрели на капитана.

— Так, — сказал капитан, выдохнув. – Значит расчету ожидаете. – И выругался нехорошо.

— Ожидаем, — сказал староста. – За столько верст прогонных денег и за хлеб с фуражом в Гробовом Поле. А прочее на вашей совести, ваше благородие. Что наших женок ваши орлы плетьми постегали – это уж вы сами с имя… И при святых образах добрые люди не бранятся непотребною бранью.

— Ладно же, — сказал капитан с угрозой. – Я бы и вашему сходбищу бока постегал, кабы не торопился. И крепость вашу наизнанку бы вывернул.

И круто развернувшись, вышел. И крикнул на ходу:

– Будут вам прогоны, добрые люди.

— Давай за ним, — сказал староста.

…Солдаты суетились у конюшни, запрягая лошадей. Покрикивали унтера. Капитан распоряжался.

— Так без фуража отправитесь, ваше благородие? – крикнул староста.

— До Бисерти доберемся с божьей помощью! — крикнул капитан. – Только водицею напоим.

Староста непонимающе оглянулся на приближенных.

— Мельница, — выдохнул один.

Мельница при Кленовской крепости на речке Путе, всего в пяти саженях от крепостной стены, была коленчатая – с наливным среднебойным колесом и с хорошим прудком.

И вот солдаты подняли запор у вешняка и выпустили весь пруд, и хорошо еще, что не пострадала крепость и что сама мельница устояла, когда спруженная вода, разбуженная не вовремя, с грозным всхлипом устремилась в вешнячный прорез. И еще мельнику накостыляли за то, что под руку подвернулся и, бухнувшись на колени, просил не губить сотворенное людьми. И напоили лошадей. И таки пошарили по дворам. И обидели не успевших попрятаться.

В Бисертской крепости опять сменили лошадей и подводы беспрогонно – без уплаты прогонных денег, и наотбирали провианта по крестьянским дворам и фуража по казенным закромам, и помяли двух-трех подвернувшихся бисертских девок, и намяли же бока заступившимся за дочерей бисертским мужикам. И некоторых потаскали за волосы, и потоптали ногами, и плетям тоже работа нашлась.

В Ачите все то же, и еще высекли в мирской избе старосту и сотника.

И проследовали в Соликамскую провинцию ловить разбойников.

И вот екатеринбургские командиры собрались на общее присутствие и решали, как быть. Клеопин расхаживал по каморе, за столом на командирском стуле сидел второй член Канцелярии асессор Игнатий Юдин, третий командирский стул пустовал. Капитан Брандт и заводской управитель Никита Бахорев сидели на месте приглашенных. В углу за секретарским столиком записывал сказанное секретарь Яковлев. Две императрицы со стен смотрели на них.

Юдин огрызался:

— Никифор Герасимович, я тоже могу голос возвысить!

— А в чем дело-то, Игнатий Никитич?

— Ну и всё!

— В комиссию по расследованию над моею персоной вы, я слышал, сами долго напрашивались!

— Не напрашивался, а поставлен указом из высокой Берг-коллегии! Или в ее адрес вы также намерены высказаться?

— Господа командиры! – как на маленьких прикрикнул капитан Брандт, самый здесь пожилой. И продиктовал секретарю. – Итак, очевидным имеем следующее. Для охранения заводских крестьян от проезжих чрез здешнее заводское ведомство военных команд требуется выставить солдат здешних Екатеринбургских рот. Ибо проезжие из губернского города Тобольска и из столиц военные команды чинят тем крестьянам… так. Записали, господин секретарь? Однако же за нехваткою оных солдат, коих многое число послано нынешней весною в караване с заводскими припасами, занято караульною службою на казенных ее величества заводах и рудниках и обретается при разных рассылках по делам, касающимся до казенного интереса…

— А проще сказать, главный командир наш не желает напомнить о себе лишний раз. То говорили, не по чину много власти – у генерала Вилима Иваныча столько не было – а тут как есть слабость команды.

— Игнатий Никитич!

— А как еще?

— Ежели я напомню о себе и власть по своему чину применю, так отправитесь, господин коллежский асессор, ревизовать Нерчинский завод. С указом высокой Берг-коллегии за пазухой!

— А вам бы туда командиром не отправиться, господин надворный советник. По заключению комиссии берг-коллежской.

— Господа командиры! Итак, заключаем следующее. А… так. А оборонить их некому, ибо по проезжим дорогам особливых смотрителей не определено. И для избежания впредь таковых чинимых от проезжающих команд наглостей, обид и разорения согласно определили…

— Самое главное «согласно».

— Да что такое!..

— Господа командиры! Так… Определили: выбрав из отставных унтер-офицеров и солдат, которые в Екатеринбургском ведомстве обретаются, и кто из них понадежнее, тех определить для охранения крестьянства по Кунгурской дороге у пяти крепостей, где подводам перемена бывает…

А в конторе подьяческой – за дверью – чинно сидел на лавочке человек средних лет с чисто выбритым лицом и в стареньком немецком сюртуке и делал вид, что не прислушивается.

До него долетало разными голосами: «…А то без вас неясно, Игнатий Никитич. – Ежели без меня все ясно, зачем было призывать в совет? – Господа командиры! – Ну хотя бы полкапральства солдат… – Губернатору мы так и так напишем: дескать, ежели хотите неприятностей… – Да хоть в Правительствующий Сенат, господи. – Не извольте шутить господин надворный советник. – Господа командиры!»

Подьячие поскрипывали перьями, переписывая разные бумаги набело, поглядывали на сидящего. Он сам на них косился и не знал, как себя вести. Маялся.

Хлопнула дверь, вошел вахмистр. С сидевшим у дверей они были чем-то неуловимо похожи. Одного возраста, оба с прямыми негнущимся спинами, голову держат, чуть откинувши назад, и смотрят одинаково прямо.

Подьячие вскочили со стульев, вытянулись. Сидеть остался только приглашенный.

— Не вызывали еще? – спросил вахмистр. Подьячих он вообще не замечал – те уселись без команды, заскрипели перьями.

— Не, — ответил сидящий. И встал. – А чё хоть?

— Сказано тебе – по секретному. – Вахмистр покосился на подьячих. Те навострили уши, а от взгляда его как по команде ниже опустили головы и чуть не с ожесточением зацарапали перьями по бумаге. – Ну ты посмотри на них!..

— Так точно не за это?

— Да кому ты нужен, господи. У чужой кумы на именинах выпил-пошумел, тоже мне, – И грозно крикнул заухмылявшимся подьячим – Эй! Железáми прикую! Будете мне!..

Пришедший посмотрел на склонившихся за столами подьячих. И спросил тихонько:

— А что, часто приходится?

— Да кого там! – не понижая голоса сказал вахмистр Иванов. – Это при генерале Вилиме Иваныче чуть чего – в ножные кандалы и кó столу. Или когда счета торопились составить – то ж самое: всею честной компанией кандалами кó столу прикуют, и сиди не пикай. По полусуток. А в нужник по часам под конвоем. Строем. С песнями.

Подьячие горестно кивали склоненными головами.

— Не забыли еще? Это сейчас их Никифор Герасимыч распустил. С обеда пьяные приходют. Кабаков, чё хмыкаешь? Вчера стол кто чуть не сшиб?

Тут дверь в судейскую камору отворилась, и выглянул секретарь:

— Панаев!

— Я! – громче чем надо и помимо своей воли гаркнул немолодой человек в немецком сюртуке. Чувствовался в нем военный человек.

— Зайди.

И все звуки разом смолкли, и даже неслышен стал бой боевых молотов от плотины, и все в подьяческой каморе оборотили головы ко двери, за которой виден был крытый красным сукном стол и несколько немолодых мужчин за ним. И Панаев четко прошагал, развернув плечи и подняв голову, и застыл у стола по стойке смирно, и дверь за ним захлопнулась.

А потом он брел по улице, озабоченно хмуря лоб, и непонятно бормотал, рассуждая сам с собою. Прикидывал в уме что-то. Иногда встретившиеся на пути подходили, спрашивали:

— Ну что там?

Панаев отвечал неопределенно, на ходу придумывая:

— Да-а… так просто. Не шумствуй, мол, как напьешься. За именины выговаривали.

Один раз сам спросил у подошедшего мужика:

— Тимофеича когда видал последний раз?

— Которого?

— Павленку?

— Дак вчера и видал. А что?

— Да-а…

Пришел домой и с порога, опережая вопрос, членораздельно выговорил:

— В Ачит посылают нарядчиком. Наряжать крестьянство в работы. На треть года, с жалованьем от казны.

Жена неожиданно и как-то вопросительно заголосила:

— О-о-о-ой?!

— Ну что случилось-то?!

— Дак врешь ведь.

— С чего взяла?

— Дак в Ачите каки таки работы? В Ачите одни ямщики живут.

— Да.., – Панаев понял, что соврал неудачно. – Бог знает, чего им надо. Выдумают тоже. Нарядчиком, надо же…

— Дак не на войну ли, Егорушко?

— Цыть, дура! Накличешь, ишо.

— С башкирцами, что ль, опять?

— Я сказал замолкни! Сейчас до Тимофеича схожу и… – Он подумал. – Назавтра приготовь чего-нибудь – будут к нам гости.

И пошел к Тимофеичу.

Грузный телом и широкоплечий Тимофеич сидел с сыном на крыльце – лепили пельмени.

— Здоров будь, Василь Тимофеич! – сказал Панаев. – И ты Ваня. – Он переоделся: сменил немецкий сюртук на обычный русский кафтан.

— Здорово, заходи. Сейчас пельмени кушать будем.

— Ну что ж, ежели угостите… В Канцелярии не угостили отчего-то.

— А ты бы попросил. – И помолчав. – А чего там?

— Да-а… Кое-что.

— Ванька, я там в стайке не доделал – иди окончи. А мы тут с Егор-Степанычем долепим сами.

— Да у меня не лепятся, ты ж знаешь. Меня Петровна потчует.

— Ну так поучись.

— Хотите научу, дядя Егор? – встрял Ванька. – О так о! – И показал на ладони готовый пельмешек.

— Да уж поздно учиться.

— Ванька, я кому сказал? – поднял голову Тимофеич.

— Да иду-иду! – Ванька встал. – Секретчики мне.

— Ванька!

— Да ушел уже! Нету меня.

Подождали, пока ушел.

— Старшой-то как? – спросил Панаев.

— Ничего, — равнодушно сказал Тимофеич. – Двадцать четыре рубли на год и с харчем. Я в капралах меньше получал.

— Сейчас деньги другие. Ваньку после школы туда же хочешь?

— Не, Андрей говорит, в молотовой шибко тяжело. И опасно – у молотов же вон как увечатся. Говорит, уже сам едва без ладони не остался. И если в пруду воды нет, так сейчас всех на свое пропитание. Или на черную работу с половинным окладом. А надо, мол, или медным плавильщиком, или в слесарную. Но там, опять, учиться надо – они в работниках по десяти лет ходят. А в молотовой он в подмастерья через три года перешел. Да уже бы и мастером стал, да у него натура такая – хочет всегда первым. Его и придерживают. Но, опять, работник плавильный сразу будет получать почти столько же – такой же оклад, чуть поменее.

— С платой часто задерживают?

— Бывает. А ты… Чего там случилось-то?

— Да вот… – Панаев помолчал. – Говорят, в крепости надо ехать. На Кунгурскую линию. Обижается крестьянство на проезжих солдатиков. Надобно оборонить.

— Да? И как ты их оборонять собрался?

— Фузею дадут шведскую. Трофейную, из тех, что из Казани тогда прислали, помнишь? В башкирскую войну получили и, говорят, так не попользовались. Теперь дадут по чужим лбам целить.

— Просто для испуга что ли?

— Но.

— И что?

— И вот. Начнут брать лошадок без прогонов, или по амбарам шарить, или что – буду пужать разными указами. Нельзя-де. Не послушают – покажу фузею, а может и пальну в белый свет. Ежели получится. А захотят набить морду – так отступать с боями и писать жалобы в Катеринбурх. Треть года там – нынешнюю майскую треть – потом сменюсь.

— И сколь дают?

— Нисколь. На мирское содержание.

Тимофеич присвистнул.

— А самому приплачивать не попросили? — он бросил лепить и смотрел на Панаева, не отрываясь. — Так согласился, что ли?

— Согласился. – Панаев помолчал, опять все взвешивая про себя. – Никифор Герасимыч Клеопин попросил.

— Сам?

— Сам. О нем же расследуют, слыхал ведь. Ежели, говорит, жалобщики не окончат писать, то ему, говорит, всё, капут. А строевых послать не может – нету такой вакансии, да и, мол, не принято. И платы не назначил – тоже потому же. А от миру получать по три копейки на день и харчей по солдатскому рациону. А может, и подарком поклонятся. А сам-де ни в Тобольск, ни в столицу писать не может, иначе почтут за слабую команду. У них там свои дела, мне это… Попросил, говорю.

— Там ведь пять крепостей. Со всеми-то, а?..

— Так и надо семерых. Семерых отставных, как мы с тобою: пятеро по крепостям, еще двое в разъездах.

— Так ежели без приказа, их же еще набрать надо.

— Вот, хожу-набираю. Двое уже есть – ты да я. Тебя я так и так назвал.

— Ты чё?

— Еще думаю Дяму позвать.

Тимофеич опустил голову и опять принялся лепить.

— Ну ты дал. Оженил – меня не спросил.

Оба долго молчали. Вернулся Ванька.

— Всё кончил, тять. Айда покушаем что ли?

— Ты это… – сказал Тимофеич. – Ты татарина Дамира Хафасыча из Арамильской слободы помнишь?

— Как?

— Митьку Афанасьева, – подсказал Панаев. – Седой-то в позатом году приезжал? Гудели-то? Он еще петухом кукарекал.

— Но.

— Он по крещению Дмитрий Афанасьев, а по-ихнему был Дамер Хафасов. Тоже в сержантах служил.

— Ну помню, но.

— Сейчас седлай гнедую, поедешь за ним.

— Ты чё, тять? В Арамиль? Прямо сейчас, что ли?

— Прямо. Сейчас. За два часа доскачешь на резвой и у них заночуешь. И к нам в гости позовешь.

— Я могу свою дать, – сказал Панаев.

— Да не дури, – в сердцах махнул рукой Тимофеич.

— Дай хоть отпаужинаю, тять! Зря лепил, что ли?

— Ну поедим, конечно. А хотя там они тебя так накормят, что это… Встать не сможешь.

— Это ты сам скоро не сможешь. Каков он у нас купечище заделался – да ведь, дядя Егор?

Тимофеич усмехнулся.

— Ну ты посмотри на него, а?

— Тять, это… А ежели он спрашивать станет?..

— Не спросит. «Ежели – не жили…» Разговорчив стал. Чтоб не спрашивал, мы ему сейчас указ на бумажке напишем. Сейчас пельмени в погребе схватятся, а дядько Егор и напишет.

Он встал. Ростом он оказался на голову выше Панаева.

В избе Тимофеич достал из-за образов стопку бумажных обрывков и исписанных бумаг, закрытую медную чернильницу и перо. Очинил перо ножиком. Чернильницу поболтал, отвинтил крышку. Выбрал клочок бумаги не самый лучший. Панаев сел за стол и, низко склонившись, аккуратно стал выводить. Оба как будто священнодействовали.

Панаев написал: «Дяма, поезжай к Василью Тимофеичу пельмени кушать. Нужду некоторую до тебя имеем. Егор.» Подумал, зачеркнул «Егор», написал «Панаев». Потом еще подумал и дописал: «Заночуешь в Екатре…». Зачеркнул последнее слово, написал: «У нас».

Тимофеич спросил:

— Чего черкаешь-то?

Панаев ответил:

— Обучился бы у Ваньки. Всяко без дела киснешь.

Тимофеич только рукой махнул.

Потом они сидели за столом, кушали пельмени и немного вспоминали старое.

А утром встречали Дамира – с Ванькой приехали они на его подводе.

— О-о! Большой человек приехал! Подвода знатная – что ты! Седой-то стал, а был – ух! – черней ночи. Девки-то в тебя черны. Ванька! Девок Афанасьевских видал? Невесты-те!

Потом втроем они ушли со двора и решали, что делать. Тимофеич и Дамир курили трубочки.

— Я хотя не знаю, – мялся Дамир. – По три «копья» это, конечно…

— Три копейки на день – это прямо как ссыльному, — вставил Тимофеич.

— Я вам говорю: могут и подарком поклониться.

— Договорился уже?

— Да куда они денутся? Или нас будут кормить, или эти так возьмут. Втрое боле против нашего. Впятеро.

— Вдесятеро.

— Дак я не понял, обирают только губернские что ли?

— А кто еще? Нашей команды Катеринбурхских рот нешто же будут? Да там и знакомые есть. Из второй роты один – он оттуда. Даже двое, вроде бы.

— Так, еще раз: по три «копья» на нос – на месяц это по девяносту копеек, и ежели годовой рацион от мира, это будет…

— На год по новому установу двадцать один пуд ржаной муки, крупы по полтора пуда, соли двадцать четыре фунта. И ежели на три разделить, по третям года – то вот считай.

— Дак я не понял, там уже обещано что ли? От самих старост?

— Ну, указы им точно разошлют. Мирских-де защитников содержать хлебно и денежно.

— Дак им какие, на хрен, указы – это ж мирские. Ты им кто? Коза приблудная – подоить не дашься, только и пользы что бодаться умеешь. Мы ж там поселимся без ихнего выбору.

— Ну квартиры точно выделят – Клеопин обещал.

— Ну так еще бы.

— По указу они нам ничего, может, и не поднесут, а коли хоть раз отобьемся, так поклонятся тебе и денежкой и харчем. Гусей целым гнездом подарят или даже задок говяжий. А может и свинюшку. Дяма!

— Э?

— Свинину не бросил кушать?

— Зачем бросать? Только я не держу – у меня хотя теща держала. Зимой такая с нею битва была – что ты! Да не с тещей, придурки. Должна опороситься (тьфу на вас!), а мороз – деревья лопаются. Вот теща утром прибегает, орет: Дяма, уперло, мол! А молодая свинья, ни разу не поросилась. Я беру лопату, иду в хлев, теще говорю: сейчас будем повивать! А мороз – руки не разжать. Свинья визжит, а я ей на брюхо лопатой давлю. А них как у баб должно сперва «место» выйти – а нету, уперло! А она уж хрипит. Я бросаю лопату, беру нож, теще говорю: повивать кончили, начинаем кровь пущать. Теща орет: не дам колоть! А мороз – не вздохнуть. Я говорю: она у тебя сейчас околеет – ты ее как на морозе обдирать будешь? Ну и вот. Старую доели – новой нету. Кабы крестьянство свинюшкой мне поклонилось, было бы, конечно…

— Да… Ну так что?

— Ну я думаю, в Горный Щит так и так поедем. За двумя Лексеями, божьими человеками. Вот вам два драгуна. Чесноков, может, согласится, он сейчас в Бобровском селе, при винокурне, что ли, – вот на обратном пути к нему заедем. Может и угостимся заодно. Фалеев сейчас на Верхнем заводе живет. Вот и семеро.

— А Фалей чего там делает? – спросил Дамир.

— Сторожем при доменной фабрике. Домны стережет, чтоб не унесли.

В молотовых фабриках Верх-Исетского завода били боевые молоты, а от одной из двух труб фабрики доменной густо валил дым.

Панаев заглянул в приоткрытые ворота ее: задымленная домна ровно гудела как бы сама собою; в стене задутой домны возле самого чела зияла прогоревшая дыра, а у пода навалены были груда серого горнового камня и куча золотистой глины. У дыры колдовали подмастерье с тремя работниками и переговаривались с залезшими внутрь печи. Еще несколько человек перетаскивали в плетеных коробах то ли шлак, то ли уголь. Все казались хмурыми; один работник подозрительно покосился на заглянувшего.

— Сторож Лександра Борисыч где сейчас? – спросил Панаев.

— На пруду с расследователями.

Панаев вернулся к друзьям – те ожидали его поодаль.

— Я ж забыл, тут же это…

— А-а, черт, точно, – досадливо поморщился Тимофеич.

— Что? – спросил Дамир.

— Уставщик утоп, – отвечал Панаев. – Главный мастер Максим Орловский в пруду утонул.

— Что так, пьяный что ль был?

— Да скорее всего, – сказал Тимофеич.

— Не, – сказал Панаев. – Лекарь Иван Христофорыч когда резал мертвого, вина не нашел. Да он и не напивался никогда – он же из польской шляхты был.

— Дак самое-то не это, – сказал Тимофеич. – Это ж ведь уже второй. Зимою, как домна прогорела, так доменный же мастер утонул – Потеряев, что ли. Так и того, и этого в ларе нашли, как воду выпускали.

— Ой-ё! – Дамир представил себе картину.

— Видимо, в окно затянуло на пруде и сквозь плотину протащило. Так считай – два доменщика и оба эдак-то.

— И что?

— Ну вот – расследуют.

На правом берегу пруда у плотины стояли несколько человек, из них двое в офицерских кафтанах – расследователи. Двое работников измеряли чего-то по берегу мерной цепью.

— Вон он, – увидал Дамир.

Они направились к человеку, сидевшему на берегу в сторонке. Тот заметил их, поднялся. Он выглядел каким-то изможденным, с нехорошо опухшим лицом. Но широкие плечи его еще не обвисли. Поздоровались, Дамир с Фалеевым обнялись.

— А ты чего не там? – спросил Тимофеич.

— Без меня разберутся.

— Тебя то… а? Ничего?

— Да кого там, это ж не моя смена была. А где я был, там меня двадцать человек видало, — важно сказал Фалеев.

— А у тебя как смена?

— Через сутки.

— И сколько?

— По семь рублев на год и харчи.

— Да… Ну вот, Сано, тут такое дело…

Они пешком возвращались по верстовой дороге в Екатеринбург – всего две версты – и Тимофеич серчал:

— Ну не дурак ли? Дыра в башке. Скважня полная.

— Да тебе-то? Другого найдем.

— Дак нет, он здесь по семь рублев имеет, а там он треть столька за треть года и получит. А бессемейному много ли… И здесь – вон чего. Это его в этот раз пронесло. Хоть сморкнешься, так неминуемо в начальника угодишь.

— Может у него зазноба здесь.

— Да кому он… Хрен беззубый.

— Может он сверх этого еще где-нибудь имеет.

— Имеет, ага. Двадцать человек его видали, вишь. В кабаке его видали.

— Ну ладно. В Горный-то Щит завтра поедем?

— Да можно и сегодня, время-то идет.

В драгунской крепости Горный Щит был небольшой переполох. По улице бегал босой человек с топором, бросался на окружавшую его толпу и матерно ругался. Зарублю-де.

Трое друзей спросили у нескольких, стоявших поодаль и не принимавших участие: где такие-то? Им отвечали, не поворачивая голов: да где-то здесь же должны быть. Приехавшие никого не интересовали.

— Я др-р-рагун цар-р-рицын! – рычал человек с топором. – Я в боях двадцать лет!

Он делал угрожающее движение в сторону толпы, и толпа отступала. Свистели, матерились в ответ.

— Н-ну, Ваня, уймись! – из толпы выступил человек. Он держал в руках палку – держал наперевес, будто ружье с примкнутым штыком.

— Гляди-ко, – сказал Тимофеич.

Это был их знакомый.

— А-а! – закричал человек с топором. – И ты с имя, сука! – И пошел на него.

Человек сделал шаг назад и потом еще что-то не уловимое глазом. Какое-то неуловимое движение своею палкой. Топор отлетел, и они, сцепившись, повалились наземь. Толпа над ними сомкнулась.

Теперь их было пятеро, они попросту растянулись на травке у плаца, на котором драгуны упражнялись в «экзерциции». Покуривали табак.

— А чего он вообще?

— Н-ну сыновей в подушный платеж за-а-аписывают, – один из драгун немного заикался. Но не на столько, чтобы в давние годы недостаток этот почли за негодность к службе. – Он, видишь, не до-о-ослужил маленько, в отставке живет, как-ак и мы же. Н-ну теперь сыновьям или в завод идти, или в рекруты зап-записываться – денег-то где им взять. Ее величеству Ль-лизавет Петровне без наших денежек не прожить. Н-ну хоть ты за-а-аслужись, не отслужишься.

— Так, – они оглянулись по сторонам.

— И что ему теперь?

— На гауптвахте проспится, потом батогов получит. Или самое худшее – плетей. Он один что ли такой, – сказал другой драгун.

— А на что живете-то?

Двое здешних переглянулись.

— Н-ну как т-тебе сказать… – замялся заика. – Нек-которые в рассыльщики и в караульные на-нанимаются – контор сейчас много. Ч-чем дальше, т-тем больше. Иные и здесь в ка-араулах остаются, к-как рота в поход уходит. Мы вот с Белым, например, — он кивнул головой на товарища своего. – А так-то по-очти все отставные по своим слободам расходятся. Н-ну с па-аспортами.

— А в паспортах что?

— То ж самое, что и вас, у солдат, – сказал другой. – На свое пропитание, – он процитировал наизусть. – «По миру не ходить, милостыни не просить и худым делом не промышлять. Бороду брить, платье немецкое носить и в чистоте себя содержать». Ежели здоровья хоть на денежку осталось, горнощитский драгун с голоду не пропадет. Да только где оно, здоровье? Кто до отставки допыхтел, у того здесь болит, там болит…

— А дома что – крестьянствуют?

— А что еще? Некоторые ремесло заводят. Сапоги тачать все умеют. Шорничают, то-се.

— Н-ну вы Аль-леху Коровина знали? – спросил заика. Приехавшие помотали головами. – Так он медный ру-удник в казну об-объявил. Он ведь бегал по молодости, в бегах и на-нашел. Или ему пок-показал кто-то; это ж Башкирь, ба-ашкирцы, наверно, и пок-показали – они в рудах понимают. Он у них т-таился, как в бегах-то был. Н-ну вот, два-адцать лет молчал, а как в отставку вы-вышел, так объявил. И ему сейчас от к-казны десять рублев награждения, и он себе до-омишко сразу по-поставил. Хотя д-другие бают, помер, н-ничего не получивши. Найти бы т-тоже, да? Н-ну у в-вас на примете ник-какой копи завалящей?..

Они посмеялись.

— Крючило как был великий молчальник, так остался, – сказал Дяма. – Н-ну так ве-ведь? – передразнил он очень похоже.

Опять посмеялись.

— Ну так что?

Драгуны переглянулись.

— Н-ну я д-думаю, можно попробовать. Ху-хуже всяко не будет, – сказал тот, которого назвали Крючилой.

— Вам когда на смотр? – спросил другой.

— Завтра вернемся, – начал подсчитывать Панаев. – По пути на Бобров Ключ к Чесноку заглянем. Дяме, вон, еще домой надо заехать, попрощаться. Послезавтра отдохнем, соберемся, то-се. Ну и значит, через два ко Герасимычу.

— К кому?

— Ко Клеопину. Он распорядился. Ну и Карп Петрович, наверно, тоже скажет чего-нибудь. «Тот кудой солдат, которы не шелает стат хенерал», – передразнил он западный акцент.

Посмеялись опять. Им хорошо было вместе.

— Он-то сам в капитаны так и уперся – уже десять лет, теперь уж всё. Карп Петрович-то.

— Н-ну а он да-а-авно переписался из шведов-то?

— Дак уже… Он ведь под Полтавою пленен. И переприсягнул на другой же день – их тогда чуть не поротно принимали. И вот вам – Катеринбурхскими ротами командует; всем так, а ему эдак.

— Ну договорились, ладно, – сказали драгуны. – Через два дня будем. Герасимыча своего можешь известить: Лексей Крюков, мол, и Лексей Белóй, Горнощитской драгунской роты отставные, согласны.

Чесноков встречал их шумно, подолгу обнимался с каждым и искренне радовался: «Опаньки – руда пошла! Ну, Тимофеич, тебя не узнать! Большевесен стал. О-о, Дяма, и ты здесь! Без тебя никак, ясно дело. Егор, ты их что ль привел? Ну, мужики, ну!..»

Потом, как шли по улице, он говорил громче всех и даже перебивал иной раз. Он был помоложе всех.

— А я еще думаю, что за старичье приковыляло? Богадельщики, наверно, за винишком пожаловали – они часто забредают. Ан это вы.

— Тьфу на тебя! Спасибочки за богадельщиков. Мы тебя тоже любим, Сано.

Обгоняя их, по улице несколько раз провозили здоровенные бочки на подводах.

Тимофеич спросил:

— А я не понял, чего тут народ такой трезвый?

— А тут вообще почти никто не пьет. Это ж винище, которое Никита Петрович Бурцев гонит, им же тараканов можно травить. Зимою можно избу не морозить.

— Так то ж тараканы, а человеку-то, поди, употребимо?

— О, ха-ха, Тимофеич! Сейчас употребишь – у нас с Васильевной свое стоит. И у всех тож такое. А этой пакостью только с врагами торговать. Не знаю, как его люди пьют вообще! Видали бы как его гонют! Увидишь, Дяма, – сейчас молочка запросишь.

— Не запрошу.

— О, ха-ха, Дяма! Не запрошу, говорит! А вы чего все приехали-то?

— Сейчас узнаешь. Хохотунчик. Сейчас твое хохотало уймется, – бурчал, улыбаясь, Дамир.

Потом в избе за чаркой Чесноков говорил уже серьезный:

— Ну я если и еду, так только ради вас, мужики. Мне и на Герасимыча вашего начхать, и на крестьянство тем боле. Просто надо маленько кровушку взболтать.

— Тять, я топор возьму твой? – со двора крикнул сын.

— Да бери-бери. Твои-то как девки? – спросил он у Дямы. – Женихов еще не ищешь?

— А у тебя уже годные, что ли?

— Дак нет еще, кого там… У Тимофеича, вон, годные; так они, наверно, сами себе найдут. Ежели в отца. Вы-то с Петровной, Егор, так покормленка не берете?

— У нас племяши вместо покормленков. Как на службе в дядьки приставили, так с тем и живу. Как и вы же.

Чокнулись за это.

— Ну, словом, я только из-за вас и еду, мужики. Вы уж сегодня двинете? Не заночуете?..

И стало их шестеро.

Вечером, уже в Екатеринбурге, к Панаеву зашел сильно выпивший доменный сторож Фалеев.

— Бес с тобою, Степаныч, запиши там – Фалей, мол, согласный.

И стало их семеро.

На другой день был смотр команде. Чтобы не светиться в Канцелярии, Клеопин устроил его на заводской площади у беленой стены какой-то из фабрик. Считалось, что с Брандтом они осматривают заводское действие и заводские караулы.

Семеро отставников в стареньких линялых мундирах выстроились в шеренгу. У четверых екатеринбуржцев синие кафтаны, красные камзолы и штаны. У горнощитцев зеленые кафтаны и штаны, красные камзолы. У бывшего артиллериста Чеснокова кафтан, камзол и штаны красные, воротник и обшлага кафтана черные.

Молоты, казалось, били со всех сторон, и Панаев, разрывая рот, проорал:

— Коман-н-нда-а!

Отставники, вздрогнув, застыли.

— Вольно, солдаты, — сказал Брандт.

— Сейчас в первой молотовой должны придержать – я Бахорева попросил по боевым валам пройтись, – сказал Клеопин.

И точно, вдруг нарушился ритм боя, один за другим замедляли ход и замолкали бившие вблизи молоты, и скоро уже бой доносился лишь с другой стороны ларя.

— Паспорта все получили? – сказал Клеопин. – Ну хоть познакомимся, — и пошел вдоль шеренги. Брандт шествовал, чуть отстав.

— Катеринбурхской первой солдатской роты отставной сержант Егор Панаев!

— Ну молодец, Степаныч. Справился

— Катеринбурхской первой солдатской роты отставной капрал Василий Павленко!

Клеопин задержался:

— Черкашенин, что ли? Из Малороссии?

— Местный, ваше высок-бродь!

Клеопин пошел далее по строю.

— Катеринбурхской второй солдатской роты отставной сержант Митрий Афанасьев!

Клеопин, глянув на лицо, опять остановился:

— Из татар? Или башкиретин?

— Из татар, ваше высок-бродь.

— По-магометанству тебя как звали?

— Дамер Хафас-улы, ваше высок-бродь! Хафасов сын.

— О! Не забыл еще. Конину не кушаешь ли тайком?

И далее.

— Екатеринбургской артиллерии отставной канонир Лександр Чесноков!

— Вот тебе фузею и доверим, Лександр. Главное, смотри, чтоб не сперли. Она, правда, не работает.

— Горнощитской драгунской роты Сибирского гарнизонного полка отставной драгун Лексей Белых!

— Н-ну Го-горнощитской драгунской рот-ты…

— Да ты певун! Служил-то как?

— Н-ну от-отставной драгун Лек-лексей Крюков!
— Вы тут самые боевые. Алексеи человеки божьи. Особливо ты «ну-ну Крюков». А Белóго, надо полагать, по мерке в драгунство подбирали.

Драгун Белых в шеренге был самый низкорослый.

— Катеринбурхской второй солдатской роты отставной солдат Лександр Фалеев!

— Верно, из поповичей?.. Так, ну всё.

И встал перед строем. И начал отдавать приказ.

— Главное, не лезьте никуда. Проверили подорожные, показали старосте, или там сотнику – всё, шаг назад, дальше не ваше дело, пускай сами промеж себя разбираются. Меняют лошадей, меняют подводы – вы стоите в сторонке, считаете по пальцам, сколь взяли, сколь уплатили. Начнут безобразить…

Тут совсем не вовремя на площадку забрел мастер-саксонец, закопченный и взъерошенный. Дико поозирался на строй у фабричной стены и, ничего не поняв, обратился ко Клеопину:

— Herr Kommandeur, wiβt Sie, wo ist Mechanikus Bachorew? (Г-н командир, не знаете, где механик Бахорев?)

— Was ist los? (Что случилось?)

— Ein Krumm-ofen durchbrannte. (Медеплавильная печь прогорела.)

— А чтоб тебя, – сказал Клеопин. – Плавильная печка прогорела. Карп Петрович, объясняйте им, что к чему. – И ушел с мастером.

Вперед выступил Брандт:

— Канонир, со шведской трофейной фузеей знакомы? Пойдемте в Канцелярию, получите. Остальные, разойдись.

И вот уж они едут по верстовой дороге на запад от Екатеринбурга. В одной подводе трое, в другой – четверо, казенными лошадьми правят казенные конюхи. Справа лес, слева луг, иногда наоборот. Иногда только лес. Ясное небо над ними, птицы щебечут, свежая майская зелень. По солдатской привычке спят в пути. Или перешучиваются, жмурясь на солнышке. Самодельные трубочки покуривают.

— Алеха, жене-то чего наврал?

— Н-ну в Мос-москву, мол, пакет сопровождаю.

— Дак она с тебя гостинцев затребует.

— В Ка-а-атеринбурхе на обрате чего-нибудь над-надыбаю.

— А я, мол, на Бобров Ключ к Лександр-Кирилычу угощаться. Ежели не вернусь через месяц, значит точно в запое.

— Егорушко-о!

— Аиньки-и?

— Кроме трофейной этой вовсе ничего, что ли?..

— Палаши, говорил, где-то хранятся с шатости, а где-то и вовсе нет.

— Ну и слава Богу – заботы меньше!

Однажды, впрочем, переполошились. Навстречу верхом на маленьких мохнатых лошадках скакали рысью пятеро маленьких черноволосых всадников. За спиной у двоих башкирские сайдаки с луками и колчанами.

— Вот кого не чаяли встретить, – нахмурил брови Панаев. – Только их не хватало.

Остальные тоже приподнялись в подводах, напряженно ждали.

Когда поравнялись, Дяма приветливо спросил по-башкирски:

— Хаумыхыгыз, батырзар! Кайза юл тотахыгыз? (Здравствуйте, молодцы! Куда направляетесь?)
— Эйгэ кайтып барабыз. Без Йэнкилде Хаманкулов-тын нэселенэн. Крэстиэндэрге аттар хатырга алып барзык. Э хез кем – халдаттармы? (Домой направляемся. Мы из вотчины Янгильды Самангулова, водили продавать лошадей крестьянам. А вы – солдаты?)

— Халдат булыу осон без бик картбыз. Кэлгэлэ йэтэгэн крэстиэндэрзе кенселэрзен хакларга барабыз. (Для солдат мы уже стары. Едем в крепости защищать крестьян от проезжих).

Распрощались. Когда подальше отъехали, Панаев спросил:

— От Янгильды, что ли?

— Но. Лошадок, мол, сторговали крестьянству. Да врут, похоже.

— Да конечно врут. Это когда они в Русь на торги ездили?.. Что-то мне это…

— Да брось. С Янгильдой всегда мы союзно жили.

Ко Гробовской крепости подъезжали поздним вечером. Уже никто не балагурил, тихо, озабоченно переговаривались, вглядывались в выраставшие из полумрака крепостные бревенчатые стены. Лес вокруг крепости на триста сажен был вырублен, дабы скрытно не подобрались башкиры. Вблизи крепости за рогатками чернела пашня.

Панаев говорил:

— Ну, порядок ясен? В разъездах всяко нужны которые побоевитей и чтоб конники – вот обоим Алехам и быть. Здесь в Гробове один, в Ачите – с того конца линии – другой. Вот всё – сами решайтесь, я над вами не командир.

— А чего так? Был бы командиром – было б на кого нажаловаться, — сказал Тимофеич. – Завез неизвестно куда и так без жалованья бросил.

— Я останусь, – сказал драгун Белых. – Я тут бывал уже. Дай Бог памяти… Порох сюда сопровождал, а они еще строились. Это значит при начале шатости башкирской.

— А в карауле пускай Тимофеич остается, – сказал Чесноков. – А то его дальше везти – эдак лошадка и жилы надорвать может. Это ж как тебя Семеновна раскормила.

По заведенному порядку, встречал сотник с приближенными.

— Быстро вы. Мы вас после Иванова дня ожидали.

— А нам чего мешкать? Что нашего есть – всё при нас.

— Ну раз при вас всё ваше, значит многого не запросите.

— Так, — Панаев чуть нахмурился. – Об этом еще… Так, остаются вот эти двое. – И указал на стоявших отдельно Тимофеича и драгуна Белых. Здоровенный Тимофеич и низкорослый Белых рядом выглядели комично. Крестьяне уставились на них, и кто-то даже хмыкнул.

— Сильны, сразу видать. А хотя лучше бы обоих одинаковых. Которые бы поменее, конечно. А то этот всю крепостцу нашу объест.

— Одинаковые, которые поменее, скоро появятся – оглянуться не успеете, – непонятно сказал Панаев. – Так, квартиру приготовили? И о содержании указ имеете?

— Квартиру приготовили, указ о содержании до нас не касается. Вы казенные люди – у вас казенное довольствие. А у нас кормитесь не по указу, а так просто… По нашему благоволению. А вот ежели от проезжих защитите, тогда и поклонимся. Наверное.

Утром ехали на подводах уже впятером – на двух же казенных подводах, запряженных новыми лошадьми. Чесноков, ковыряясь в разобранной фузее, разорялся:

— Ну хоть палками не погнали, и то… И не покормили толком – жадобинка взяла семерых накормить. Нич-чё! Тимофеич покажет им… Оглянуться не успеют – ха-ха! – правильно Степаныч сказал. В каждой хате по одинаковому – нежданность такая вот. И как есть каждый смахивает маленько на Василь-Тимофеича Павленку, отставного капрала.

И пониже склонился к фузейному замку.

— Так и есть – пошла руда. Кремешок на месте, пластинки нету. Ну да хоть багинет хорош.

И сжал в ладони отомкнутый штык.

Днем подъезжали к Киргишанской крепости.

— Н-ну здесь ли-либо Фалею, либо Дяме, наверно, — говорил драгун Крюков. – Н-ну а артиллерии в сам-моей середке надобно быть, в Кленовке. Н-ну Д-дяма! – крикнул он в соседнюю подводу. – В Киргишанах ос-останешься?

— Я те кот что ли? – крикнул Дамир в ответ.

— Как это?

— А помнишь этот-то говорил? На Яике-то потом закололи? В Киргишаны, мол, ежли только за мышами.

— Я останусь, — крикнул из той же подводы Фалеев. – Я тут при шатости месяц в караулах стоял.

Потом они ехали уже вчетвером на одной подводе, вечерело. Чесноков опять возмущался:

— Нет, ну ты подумай, что с народом стало. Позвали гостей – навалили костей.

— Да они всегда такими были, Сано.

— Да не скажи, Степаныч. Я вот помню…

— Дак и я помню, Кирилыч. И мои все братцы таковы же, и твои – или скажешь нет? Во крестьянстве все так упорчивы.

— Ты с моею тещей-то не знаком? — спросил Дамир.

— Ну хотя так оно.

А драгун Крюков мирно дремал, завернувшись в дорожный тулуп.

Потом была разоренная Кленовская крепость, озлобленный здешний народ. Утром прощались, Чесноков переживал вслух:

— Вот понесло меня с вами. Они ж меня первого на куски порвут – я вам точно говорю. Мне туточки трети года не выжить. Они ж из-за ихней мельницы поганой… Уж лучше в Бисерть – к волкам на смерть.

— От-ставить, канонир, — весело сказал Панаев. – Вручаю вам шведскую трофейную – надзирай как за зеницею ока. А не то сопрут, продадут, и отстроят новую мельницу, а тебя заместо кобылы определят мешки стаскивать. – И протянул завернутую в холщовый мешок фузею.

— Эх, сума-сума, служи-ко сама! – пропел Чесноков, ловко вскидывая мешок за левое плечо. – Скажи капитану – служить я не стану!

В Бисерти оставался Дамир.

— Ну хотя увидимся скоро. Ачит недалёко торчит, а Крючило и вовсе по линии проедет не по разу. Впредь и обратно.

Обнялись.

Крестьяне хмуро и недоверчиво поглядывали на остававшегося.

— Новокрещена оставляют. А ну как башкирцы?

Панаев услыхал и спросил:

— А что – часто видите?

— Да на той неделе сакма появилась. По лугу за косогором сакма от десяти вершних идет и в лес уходит. А позавчера пятеро прямо по дороге проскакали. Двое с луками. Из гостей, мол, от Красного Яра.

Панаев с Дамиром переглянулись.

— Дак что с того, что новокрещеный, — помолчав, сказал наконец Панаев. – Мы с ним уже…

— С осьмнадцати годов, — сказал Дамир.

— Н-ну даже раньше, — сказал Крюков. – Во-вовсе сызробячества. Еще сопли на кулак намат-тывали, а уж потом нас самих на го-государеву службу намотали. Н-ну не размотать никак.

Панаев с Дамиром привычно оглянулись по сторонам.

В Ачит прибыли вдвоем с Крюковым.

У старосты первым же делом спросили о башкирах. «Видим, — отвечали староста с сотником. – Участилось». С рассыльным тотчас пришлось отправлять доношение в Екатеринбург: оживление-де у крепостей по Кунгурской линии, сакмы от башкирских неподкованных лошадей подходят чуть не вплотную.

И началась у них служба.

Проезжие воинские команды следовали из Руси в Сибирь и из Сибири в Русь почти каждую неделю. И всегда было одно и то же.

— Это что еще за чучело?

— Мирской защитник, ваш-бродь. Поставлен от екатеринбургской Канцелярии для надзору за порядком.

— А-а, ведомство заводское! Всё у вас не так, а эдак.

Безобразий, впрочем, не чинили.

Иногда удавалось свидеться.

— Ну как у тебя что?

— Дак что? На месяц если четверть пуда ячной отсыплют – и то хорошо. И хлеба печеного. Хлеб да вода солдатская еда. Белый говорит, Фалею карасями поклонились – он там одного прапорщика урезонил – так, считай, за праздник.

— Да у меня также. Подпоручик провианта перебрал сверх указного – с капральством следовал, а запросил как на полроты. Ну и я это… Так они мне за то щучины вяленой выскребли – ну ей-богу, как от себя кусок отрывали… Со скрежетом зубовным.

— Так оно. А ежели повезет башкирский набег отбить, так, может, и вовсе копеечку подарят.

— А у тебя бывало, что разбегаются?

— Да только пятки сверкают. Только чуть что – и нету, пусто. Проезжий командир еще только голову к ним поворотит – а от них уж едва половина осталась, будто и не было…

Изредка видели на горизонте черноволосых всадников по двое-трое.

— Что-то мне это, Лексей… — говорил, щурясь вдаль, Панаев. – Ты как считаешь?..

— Н-ну ты этих не бойся, — отвечал драгун Крюков. – Н-ну ты тех бойся, кот-которые из Соль-ли Камской скоро возвернутся. У тех рук-ки в крови будут. Остыть еще не успеют.

И вот дождались.

Был август, в воздухе разлилось умиротворение. По всему краю крестьянство пережигало в уголь одерненные дровяные кучи, а здесь обычный ритм жизни ничем не нарушался. В плотном вечернем воздухе дымок растекался лишь со дворов, где уже начали варить конопляное масло, да от часто протапливаемых к осени бань.

Панаев с Крюковым как раз парились в бане. По виду были крепкие еще мужики.

— Да так ничего, вообще-то, — благодушно рассуждал, покряхтывая, Панаев. – Считай, скоро замена придет. Кхе-кхе… До сентябрьской трети, считай, полторы недели осталось, и можно будет…

— Н-ну-ко я еще разок, — говорил Крюков, добавляя пару.

— Кху-кху-у, — кряхтел Панаев. – Только вот без подарков уедем.

В затворенную изнутри вытяжную окончину кто-то вдруг сильно постучал и крикнул встревоженно:

— Эй, парильщики!

— Н-ну чего там?

— Кажись, посетил нас Господь, дождалися! Эти едут… Из Соли Камской.

…Шайка деревянная полетела с полка, закружилась по полу. Веник березовый отлетел на комелек – вмиг зачадило. В дыму Панаев споткнулся о шайку, упал, сильно ушибся:

— Ах ты, черт тебя!..

Из бани выскочили оба в крестьянских холщовых портках, перемазанные сажей, потные. «Вот пом-мылись-то, Ег-егорушка!» – «Да тьфу на тебя!» Местный мужик без смеха, с побледневшим лицом смотрел на них.

— Далеко?

— Да поди уж заехали, ироды.

— Давай за мундиром! И паспорта захвати! – крикнул Панаев и, напяливая на ходу, крестьянскую же холщовую рубаху побежал босой ко крепостным воротам. Рукою держался за ушибленный в бане бок.

А те въезжали по-хозяйски – верховые и на подводах – громко переговариваясь и похохатывая и не обращая внимания на стекшихся к воротам крестьян. Они чувствовали себя героями, но не были похожи на обычных проезжих солдат. Что-то в них появилось разбойничье. Зеленые грязные кафтаны, застегнутые кое-как, у иных одеты были прямо на голое тело. Многие были без шляп, и почти все безобразно обросли щетиной. Дикими голосами кричали друг другу, громче, чем надо: «Ну вот, считай, почти дома – Сибирь вольная начинается!» – «Эх, теперь и ус замочить не грех!» – «Куд-да правишь, репа косоглазая?»

— Слава Богу, из Перми выбрались наконец-то, — говорил тот же самый капитан. – Всё от столиц подальше.

Крестьянские выборные стояли впереди собравшихся, низко опустивши головы. Капитан мельком скользнул по ним взглядом и выхватил из толпы уже прибежавшего Панаева. Хоть и в крестьянской одежде, тот резко выделялся среди бородатой толпы бритым лицом своим. Капитан секунду задержал на нем взгляд и – отвернулся.
— Бани сколь есть – все топите, — сказал он старосте. – От самого Кунгура маршируем без отдыху по жаре по такой. И ночлеги готовьте. Ты, братец, не в обиде, за прошлый-то раз?

И не дожидаясь ответа, без перехода стальным голосом спросил у Панаева:

— Кто таков?

Один из унтеров за спиной капитана дал кому-то какой-то знак, и двое солдат пошли на толпу.

— Мирской защитник, ваше благородие. Определен от Катеринбурхской канцелярии.

Двое солдат обошли Панаева со спины и встали по бокам.

— А не врешь ли? Рожа-то мне твоя больно знакома. В Дубровинском стане не тебя ль мы ловили, да не поймали?

Солдаты схватили Панаева за руки. Капитан подошел, взял Панаева за коротко стриженные волосы, крепко сжал их и чуть наклонил его голову.

— Что, не чаял свидеться, гололобый?

— Никак нет, ваш-бродь, я мирской защитник Егор Панаев, поставлен…

— Да я тебя сам поставлю сейчас! У тебя ж рожа каторжная – ты ж обрасти еще не успел!

Тут подал голос староста:

— Ваше благородие, то он правду говорит – это есть наш определенный от Канцелярии…

Капитан обернулся к нему, но Панаева не выпустил:

— Что?! Ты сам-то, выборный, не становщик ли? Разбойнической артели не укрываешь часом? Али нам по всей крепости пройтись повально?

Староста молчал. Было видно, как за его спиною крестьянская толпа начинает рассеиваться. Видно было и то, как по улице спешит Крюков, уже в мундире и в форменной шляпе. Мундир его был тот же цветом, что и на солдатах.

Его заметили, смотрели на него. Заметил и капитан и тоже смотрел. И выпустил Панаева.

Крюков подбежал, встал аршинах в двух от капитана, приложил два пальца ко шляпе:

— Ваш-ше благородие, до-дозвольте обратиться!

Некоторое время капитан выжидающе смотрел на него. Потом нехотя вымолвил:

— Чего тебе, отставной?

— Мы есть сей А-ачит-тской креп-пости мирский-е защ-защитники, оп-определены от Ка-а-атеринбурхской к-канцелярии, – от волнения он заикался сильнее обычного. – Го-горнощ-щ… Го-го…

— Чего ты гогочешь? – грубо оборвал капитан. – Рапортуй или пшел отсюда!

— Н-ну Горнощ-щитской д-драгунской ро-рот-ты…

Один из унтеров что-то шепнул капитану.

— Паспорт предъявь, косоротый, — сказал капитан.

Теперь уж Крюков отчего-то выдержал паузу, пожирая глазами капитана, и, подчеркнуто не торопливо, достал два сложенных пополам листа бумаги из-за обшлага. И протянул. А во взгляде его что-то изменилось. Панаев, по-прежнему удерживаемый солдатами за предплечья, единственный заметил это и, как и недавно в бане, чертыхнулся: «Ах ты, черт тебя…» Сквозь зубы.

Капитан, не опуская взгляда, вырвал листы из рук Крюков и спросил:

— А чего уставил-вился? Сказать чего хочешь-чешь? Так скажи, коли с-сможешь, кос-соязый.

Несколько солдат одобрительно заржали.

— Н-ну-ко сам п-прикуси язык, ваш-бродь, — неожиданно сказал Крюков.

Смех оборвался.

— Что?!

Двое солдат пошли на Крюкова, тот отступил на шаг.

— Куда бежать!? – крикнул капитан. – Вали его, ребята!

Те схватили его и заломили руки, Крюков попытался высвободиться, но как-то неуверенно. Капитан подошел и ударил его плашмя по лицу палашом – кто-то сунул ему в руки солдатский палаш. Выждал секунду и ударил во второй раз.

— Ну что, запороть тебя?

Словом, Крюкову досталось, и его еще и солдаты потоптали. И разошлись, бросив его на дороге, как мешок с тряпьем, окровавленного. О паспортах же забыли – капитан бросил их на дорогу, когда принимал палаш. И кто-то из крестьян незаметно подобрал их в суматохе.
Команда разбрелась по квартирам, Панаева же отвели в застенок при мирской избе и заперли под караул. Как отводили, капитан буркнул:

— Ладно, разберемся, что еще за оборонщики…

Похоже, он был недоволен, что погорячился. Он похлопал себя по карманам на кафтане и залез рукою за обшлага, а когда уходил, несколько раз оглянулся на дорогу – высматривал брошенные паспорта.

Уезжали они утром, были хмуры и малоразговорчивы. Лошади уже стояли запряженные, в одной из подвод сидел Панаев со связанными за спиной руками.

Капитан с раздражением выговаривал кому-то:

— Второго не отыскали, что ль?

— Да где ж его теперь искать?

Капитан спросил у стоявшего здесь же старосты:

— Оборонщика-то этого, или как его – защитника, куда дели?

— Не видали, ваше благородие. А прогонные указные деньги…

— Да заткнись ты, — отмахнулся капитан.

Двое унтеров бегали меж подвод, отдавали приказания: «Возницы – прежним порядком! Промежутки соблюдай!» – «Первая подвода, выворачивай – пошла!»

Капитан уселся на подводу рядом с Панаевым. Подвода покатилась, и он спросил мирно:

— Ну так как тебя?..

Панаев молчал. Команда выехала за ворота, покатила по верстовой дороге – слева лес, справа луг. Позади и впереди подвод скакали верховые.

— Чего молчишь-то? – спросил капитан дружелюбно.

— Панаев Егор Степанов, мирской защитник от Катеринбурхской канцелярии.

Товарищ-то твой из Горного Щита что ль?

Панаев молчал.

— Язык проглотил?

Панаев, помолчав, спросил:

— Прогонные деньги отчего не заплатили, ваше благородие?

— Тебя спросить позабыл. Кто их вообще платил когда?

— По указам положено.

— По указам положено было твоего дружка вчера на месте застрелить или, расследовав, повесить. За бунт и возмущение. А тебя, гололобого и беспаспортного, заковав, доставить в губернию к розыску ж. А на розыске тобольском ты, братец, хоть в чем сознаешься. Хотя бы, к примеру, что грабил ты с шайкою честной народ в Дубровинском стане – мы, кстати, там и не ловили никого, это я так вчера сказал.

Некоторое время ехали молча. Капитан откинулся на спину и, казалось, дремал. Но вдруг неожиданно спросил:

— Клеопин-то вас после нашего проезду что ль поставил?

Панаев не отвечал.

— Не слышу! – сказал капитан зло.

Видно было, что Панаев напряженно размышляет о чем-то.

— Точно так, ваше благородие, — наконец ответил он.

Капитан усмехнулся и как-то сразу расслабился.

— Такой к тебе разговор, Панаев, — он подобрал со дна подводы соломинку и лениво грыз ее. Но видно было, что тоже размышляет. – Надобно составить доношение ко Клеопину к вашему. На обрате, мол, на обратном пути уплачено от нас по всем крепостям и с возмещением за мельницу. Как ты, а?..

Панаев изобразил на лице нечто сосредоточенное.

— Дак можно, ваше благородие. А сколь получу?

— А сколь запросишь? – капитан хохотнул и хлопнул связанного Панаева по плечу. – Договоримся, я думаю. Ты так ничего мужик, но уж не обижайся – до Гробова Поля меня сопроводишь. А там сочтемся, и я отпущу тебя. А депешу твою отправим из Бисерти с мирским посыльным. А еще будет лучше, если с кем-нибудь из ваших же. Там ведь такой же дедушко нас повстречает?

Впереди что-то случилось. Кто-то кричал какие-то слова, движение замедлилось, потом подводы вовсе остановились. Возница привстал на подводе, и капитан тоже привстал, заглядывая вперед. Дорога здесь шла по лесу.

— Чего там? – крикнул он.

Спереди подъехал верховой солдат.

— Там этот, ваш-бродь. Вчерашний.

— Ну?! – изумился капитан. – И чего ему?

— Этого, мол, отпускайте, — солдат кивнул на Панаева. – И прогоны-де надобно уплатить.

Капитан искренне развеселился.

— Ну всякого я повидал… Ну, Катеринбурх! Рассказать – не поверят.

— Так чего, ваш-бродь?

— Да поезжайте, господи. Из-за всякого недоумка еще… Ну и дружок у тебя! – сказал он Панаеву.

…А передовые двое солдат пустили на Крюкова лошадей вскачь.

— С дороги, придурок!

Тот резво отскочил в сторону.

— Н-ну вы п-предупреждёны, солдаты!

И, стоя у обочины, дождался капитанской подводы – та уже успела разогнаться. Потом наклонился и просто сунул в переднее тележное колесо заготовленную здоровую лесину. И крикнул:

— Здоров будь, ваше б-благородие!

Колесные спицы захрустели и смялись, подвода завалилась, возница вылетел на обочину. Обеих запряженных лошадей повело на сторону. Капитан вцепился в борта и удержал от падения себя и Панаева.

Ржали перепуганные лошади, и кто-то кричал: «Хватай его!» С ближней подводы на Крюкова побежали пятеро солдат, на ходу вытаскивая палаши. Тот поднял с землю палку – просто палку – и принял наперевес. Отбил палаш одного, заехал в лицо другому – тот, схватившись за глаза, пал на землю. Трое солдат наседали на Крюкова с трех сторон. Мах его – и еще один солдат уронил палаш, схватившись за перебитые пальцы. Другой солдат отбил плашмя палку Крюкова и сделал выпад, метя в грудь его.

— Н-ну супротив кистеней ты, п-паря, умеешь, — спокойно сказал Крюков. – А в штыковом б-бою ты сопля.

И как штыком сам сунул ему палкой в грудь. Солдат сел и судорожно пытался вздохнуть – перебило дыхание. Последний пятый солдат остановился с поднятым палашом. Крюков сделал шаг в его сторону – тот отступил.

— Н-не бойсь – не обижу, — усмехнулся Крюков. И скрылся в лесной чаще.

Всё случилось как-то очень быстро, и в команде даже не все поняли, что к чему. Авангард оторвался, арьергард наседал. «Что там?» — «У подводы ось полетела!» — «Стой! Тр-р-р!» – «Передовые, эй! Придержи коней!»

Капитан вылез наконец из накрененной подводы.

— Ну и дружок у тебя, — опять сказал он Панаеву, но уже совсем другим тоном.

До Бисертской крепости добирались почти целый день, ибо пострадавшая подвода катилась кое-как на трех колесах. А заменить поломанное колесо было негде. И капитан с Панаевым сидели теперь в разных подводах. И капитан не стремился уже завязывать разговоры.

В крепость въезжали вечером. Как заехали, капитан цепко оглядел собравшихся крестьян.

— Отставник ваш где обретается? Был у вас такой?

Крестьяне поозирались.

— Да был где-то. А с утра куда-то задевался.

— А кто он таков сам?

— Да Митрием звать. Новокрещеный. Так ничего мужик, заступается.

— Ладно, разберемся, ничего он или чего. Коли встретите, пускай ко мне на разговор подходит.

А Панаеву сказал сквозь зубы:

— Доношение от тебя утром вместе составим.

И унтеру:

— Путы ослабить, но не снимать. И караульного приставить.
Мирской избы в Бисерти не было, а значит не было и застенка. Панаеву дали сходить в нужник и заперли на ночь в дворовом амбаре у тщедушного какого-то мужичонки.

…Пока караульный с унтером осматривали амбар изнутри, а Панаева стерег, позевывая, еще один солдат, мужичонка тот возился на дворе. Жена его гремела горшками у летней кухни. Они тихо переговаривались на чужом языке, и Панаев, услыхав их разговор, обернул к ним голову.

— Малы корка гур оз эсты тон? (Печь в избе почему не топила? [Удмуртский]) – спросил мужичонка у жены.

— Гур эстыны туж пось. (Слишком жарко, чтобы печь топить.), — вдруг сказал Панаев.

Охранявший его солдат поднял голову, но ничего не сказал. Мужичонка высморкался на землю, потом вытер нос подолом рубахи. Потом спросил по-русски:

— Из вотяков что ль?

— Матушка пермячкой была, — ответил Панаев.

Мужик повернулся спиной, начал поправлять поленницу.

— Дамер этот хорошо за нас заступался, — мимоходом бросил он. – Ярам (Ладно).

Утром амбар оказался пуст, и у открытых настежь его дверей караульный с побледневшим лицом оправдывался перед капитаном:

— Никак нет, не спал, ваш-бродь. Глазу не сомкнул.

— Ну, а как же он тогда?..

— Они с хозяином перемигивались вечером, ваше благородие, — сказал унтер. – То ли вотяки они, то ли кто.

Капитан брезгливо покосился на стоявших тут же хозяина и жену его.

— Ладно, чего теперь. Теперь до Екатеринбурга поспешать придется. Этим, – указал он на хозяев, — по десять плетей обоим. Тебе, — обратился он к караульному, — двадцать батогов, как вернемся.

Закричал петух на дворе. Петухи горланили по всей крепости.

Панаев прятался за крепостью на западном выезде, на пути ко Кленовке; он лежал в придорожном бурьяне. Он так и оставался одетым по-крестьянски, босой, и уже успел обрасти несколько щетиной. Отчего-то он внимательно прислушивался к орущим петухам. Один прокукарекал где-то вовсе близко, кажется, даже за крепостью. Панаев пригибаясь двинулся на крик его и тихонько посвистел. Потом вполголоса позвал:

— Афанасьев!

И из каких-то кустов тотчас гаркнуло:

— Я!

Панаев огляделся и перебежал к кустам. Обнялись.

— А я-то Крючилу поджидал, — сказал Дамир. – Расскажи толком, чего там?..

— Да что… А с петухами-то получается – да, Дяма? Как у обученных.

— По мне так лучше другого какого зверя опробовать. Меня ж в Арамили каждая собака просит: Хафасыч, кукарекни! Я хотя еще сычиком умею.

В это же самое время драгун Крюков прятался у дороги с другого конца крепости, на восточном въезде, и так же напряженно, как и Панаев недавно, прислушивался к петушиному крику. По дороге в обратном направлении от крепости, на пути к Ачиту, катилась и все не могла укатиться крестьянская телега с одним ездоком. Крюков досадливо оглядывался на нее. С остановившейся телеги крикнули:

— Ну не дури, а? Поехали назад, пока не поздно.

Крюков поднялся, махнул ему рукой и крикнул:

— П-проваливай, убогий!

Ездок плюнул в сердцах: «Ну истинно придурок!» И укатил.

…А капитан тем временем распоряжался:

— На повальный обыск полсуток уйдет, а нам теперь до города поспешать надо, пока эти… А вокруг крепости обойти не помешает. Они нас на выезде должны поджидать. И не стрелять при поимке – поняли меня? И лучше привести живыми. А хотя…

Он наморщил лоб.

Крюкову просто не повезло. Кого-то с кем-то спутал или высунулся не тогда, когда следует. Его заметили раньше, чем он сам их заметил, и начали окружать. Он попытался уйти, а когда понял, что не удается, принял бой. Отчего-то он не хотел сдаваться им живым. Он все надеялся повстречать капитана и ответить за удар палашом по лицу, а этих он просто презирал – не солдаты, а каратели.

Он опять поднял палку наперевес, и кто-то из них издевательски крикнул ему:

— Что, не стрельнуть ли хочешь?

Он ответил:

— Из моих рук иной раз и веник стреляет.

…Им тоже досталось, поэтому его не пощадили.

Потом его отволокли за ногу в бурьян и кое-как закидали разным придорожным мусором. Им не хотелось говорить капитану, что так долго не могли справиться с одним безоружным и не очень молодым отставником. И побоялись расследования.

Один из них сказал, пожалевши его вдруг:

— Ну, может, очухается еще.

— Ага, — ответил другой. – Ко Страшному суду он очухается.

Все пять крепостей по Кунгурской дороге напоминали одна другую. У каждой по четырем углам срублены были бастионы, у каждой над проезжими воротами – восточными и западными – по надвратной башне. По периметру крепостей наметаны были рогатки. В казенных амбарах и погребах со времен Башкирской войны хранились, запечатанные казенными печатями, пушки, фузеи, порох и боеприпасы, а также и железные копья на вооружение крестьянам.

От Ачита до Бисерти было двадцать верст, от Бисерти до Кленовки – двадцать пять верст.

В Кленовской крепости на восточной надвратной башне до сих пор стояла так почему-то не спущенная пушка. Кстати, она простояла там до пугачевских времен.

Панаев и Дамир заметили конный разъезд, объезжавший крепость по периметру, и успели укрыться.

— Делать им нечего, — удивился Дамир. – Лучше бы в Катеринбурх поспешали.

— Может, Крючило опять чего натворил, — предположил Панаев.

— А нападал-то он зачем?

— Да я думаю, либо меня надеялся отбить, либо капитану чего-нибудь сделать.

— Ну придурок же, всегда таким был. Ожидать его будем?

— Да поди сам сообразит, куда двигать. Теперь нам самим поспешать надобно, теперь – кто вперед.

Ямских лошадей одолжили с обещанием вернуть из Кленовки.

— Прогонные деньги запишите на заводской кошт – казна сочтется. А ежели третий наш объявится, так пускай нагоняет. А вы точно не видали его?

— Да не было, говорят вам. Как уезжали – никого под караулом не было, а только опять провианта побрали, сколь могли увезти. Будто на ярмарку набирали, ей-богу.

Оседлали лошадей и вскочили верхом. У Панаева посадка была драгунская – сидел в седле прямо, развернув плечи. Был в той же крестьянской одежде, но уже обутый в сапоги. Дамир, кабы не солдатский мундир на нем, выглядел в седле как башкирский наездник – сидел наклонившись к лошадиной голове.

Из провожавших кто-то выкрикнул:

— Хафасыч, а вернешься ли?

Тот ответил, пуская лошадь рысью:

— Да надоели вы мне. А хотя видно будет…

Понятно, что попали в засаду.

Они скакали по верстовой дороге, не таясь и не подумав, что капитану проще сразу их изловить, чем оказаться первым в Екатеринбурге и самому изложить как что случилось. Они даже надеялись каким-то образом опередить команду и встретить ее в Кленовке уже втроем – вместе с Чесноковым.

Дамир рассуждал:

— Наверняка Чеснок уже знает. А может, и те, остальные все. У них же тут рассыльные меж крепостей – что ты! У них же и лошади какие-то особенные, только что без крыл. А может и с крылами, кто их знает. Вы ж там из бани еще только выпали, а рассыльный от Ачита уже бисертскому сотнику докладывал: едут, мол, стерегитесь.

И тут Панаев остановил взгляд на придорожных кустах, придерживая лошадь, и сказал:

— Гляди-ко!

В кустах не было ничего заметно, но Дамир тоже придержал лошадь и начал разворачивать, и тотчас из кустов появились двое всадников, и еще трое выехали с другой стороны дороги. И, как водится, крикнули: «Стой! Хуже будет».

…Их бы схватили, но неожиданно им помогли откуда-то взявшиеся башкиры. В те времена они всегда появлялись в самый неожиданный момент и в самом неожиданном месте, и никто не понимал, чего у них на уме, и все их опасались.

Так вот, когда пятеро молодых солдат уже почти настигли двоих отставников, вдруг оказалось, что на самом деле гонятся они за десятком маленьких черноволосых всадников на мохнатых лошадках. А двое отставников скачут галопом среди них, как бы окруженные.

Солдаты враз как по команде придержали коней, а потом и вовсе остановились, и один из них сказал:

— Ничего себе. Что еще за…

Другой сказал:

— Ну так что?

Третий сказал:

— Надобно капитана предупредить.

Они развернули лошадей и рысью отправились в другую сторону, ко Кленовке.

— Хез безгэ ни осон ярзам иттегез? (Почему вы нам помогли?) – спросил Дамир.

— Без хезгэ ярзам итмэнек (Мы не помогали вам), — улыбаясь, возразил старший среди башкир. И продолжал по-русски. – Мы ехали по своим делам, а солдаты зачем-то поскакали за нами. Мы им не делали ничего плохого.

— Ладно, спасибо, — сказал Дамир.

— Зур рэхмэт (Большое спасибо), — сказал Панаев.

Чесноков возился с фузеей, щелкал кремневым замком. Сидел наверху на западной надвратной башне и возился. Он был в рубахе и красных форменных штанах, а красные кафтан и шляпа лежали рядом. И здесь же лежал палаш в ножнах.

По наружной стеновой лестнице к нему поднялся староста Савва Егорович и некоторое время смотрел, чего он делает. Потом сказал:

— Может в Киргишаны кого послать за подмогою? Часа через два уже подтянулись бы.

— Не, — сказал Чесноков, подумав, и чем-то там щелкнул опять. – Лучше прямо в Катеринбурх.

— Ну да? В Катеринбурх?

— Ну конечно, — все так же раздумчиво сказал Чесноков. – Роту солдат запросить, пушку там, того-сего…

— Как это? – опять удивился староста.

— Не дури, мол. Не врага встречаем.

— Зачем тогда сам здесь?

Чесноков посмотрел на него и ничего не ответил. И начал переодевать рубаху.

— Кто из нас дурит? – спросил староста.

— Это у меня привычка такая, — объяснил Чесноков. – Чего не чаешь, то и сбывается. А вот ежели готовым быть, так ни за что.

— Готовился один так же вот… С этим же не шутют.

— Мы люди военные, Савва Егорыч. Мы к тому привычны.

— Привычные вы… — староста смотрел на дорогу. – А ты сам-то, Лександр Кирилыч, это… За тобою-то… — староста не знал как выразиться и мялся. – Ну, самому-то пришлось, это…

— А, — понял наконец Чесноков. – На себе я троих всего числю, Савва Егорыч, и еще об одном сомневаюсь. Вроде попал тогда. Это еще по молодости – по Каме-реке за разбойничками гонялись. Потом одного при Семипалатинской крепости – от киргизцев тогда оборону держали, и двоих уже здесь, в башкирских походах. А когда из пушек приходилось – я ж из артиллерии – там без счету, не знаю.

— Баб-то не было?

— Бог миловал. А вот один из наших, который как раз в Киргишанах – прозванием Фалей, тот мне говорил чего-то такое. По пьяне разговорился. Он ведь так и остался бессемейным. Так-то из наших в заграничных походах один только Крючило бывал – в Саксонии, что ли. А Панаев то ли под Выборгом, то ли…

Староста уже не слушал его.

— Вон они, — сказал он.

По дороге к крепости двигалась военная команда – верховые солдаты и подводы.

— Лександр Кирилыч, — сказал староста, — сиди тут и носу не кажи. А я знаю, чего делать. Мы уж тоже тут во всяком поучаствовали.

Капитан и староста с минуту разглядывали друг друга – вспоминали, чего не успели сказать при прошлой встрече. Наконец капитан спросил с вызовом:

— Чего уставился?

Староста пожал плечами.

— Лошади готовы на замену? – спросил капитан.

— Уплатить на обрате обещали, ваше благородие.

— Или что? Или лошадей не дашь?

— Да нешто же можно, ваше благородие. Для того определены господином тайным советником.

— Ну вот – давай, — буркнул капитан. – Раз сказал, значит сочтемся, — И без перехода. – Защитник ваш где таится? Как его?

— Нигде не таится, ваше благородие. Вчера в Киргишаны уехал зачем-то, мне не докладывал. Лександром Кирилловым зовут, фузилер то ли затинщик Катеринбурхских рот, отставной моих годов.

Солдаты суетились у конюшни, выпрягали своих лошадей из подводы, принимали на замену ямских у конюхов. Конюхи выводили из конюшен одних лошадей, заводили других. Обычное дело, но чувствовалась некоторая нервозность. Конюхи с солдатами не разговаривали и слишком резко принимали поводья.

— Фурьера сюда! – рявкнул один из унтеров.

К нему подбежал один из солдат.

— Нету? – бросил унтер-офицер. Тот помотал головой. – Та-а-ак! – зловеще протянул унтер.

И через минуту докладывал капитану:

— Опять, ваш-бродь. Фураж попрятали.

Капитан спокойно покивал головой – он ожидал этого.

— До Киргишан хватит? – спросил он.

— Да я думаю…

— Проверь – через пять минут доложишь. К мирской избе подходи.

Капитан вернулся к мирской избе – там его ожидал староста с двумя-тремя приближенными. Они стояли на крыльце, а к избе стекался разный народ. Но близко не подходили.

— Опять – двадцать пять что ли, Савва Егорыч? Или как тебя?

— Указная плата за прогоны – по две копейки на версту, ваше благородие. Вот и считайте, двадцать ли пять или сколько. За фураж отдельной строкою. И мельницу в давешний свой проезд…

— Так! – сказал капитан. – Две минуты тебе на раздумье, пока мой подпрапорщик не подошел, потом пеняй на себя. – И отвернулся. И покусывал подобранную травинку.

И вся площадь пред мирской избою, казалось, замерла, и все, стоявшие на ней, наблюдали в оцепенении, как от конюшен бежит бегом унтер-офицер и, подбежавши к капитану и замерши в трех шагах от него, рапортует ему. И капитан отдает приказание. И команда приходит в движение, шумно загружаясь на подводы и вскакивая верхом.

Капитан обернулся к старосте и сказал:

— Кабы время было, Савва Егорыч, набил бы тебе рожу. От души. Да поспешать надобно – у меня вершние лошади не кормлены. В прошлый раз напоили, в этот раз накормим.

Они с грохотом выехали за восточные ворота и, проехав за наметанные рогатки, свернули с дороги. И покатили по ржаному полю – конные торили путь.

Крестьяне бросились за ворота же и встали как вкопанные.

— От она-а! – вдруг страшно закричал один из крестьян. – Сакма пό хлебу! Увидали, Господи!

Другой ахнул:

— Даже башкирцы, Господи…

Несколько человек заругались матерно и закричали обидное для солдат, один зарыдал в истерике.

Тут с крепости грохнуло…

Несколько человек присели в ужасе и некоторые закрестились, округлив глаза. Было ясно, о чем они подумали.

— Команда, стой! – крикнул Чесноков с крепости. – Сворачивай на дорогу, а не то подводу разнесу! У меня тут еще одна заряжёна!

И потряс трофейной фузеей.

— От затинщик драный! – в сердцах сказал капитан. – Как это я…

Команда стояла на месте в ожидании приказа.

— Ладно, поехали! – крикнул капитан. – Всяко разрядил уже.

Команда тронулась было дальше в поле, но тут с башни бабахнула пушка. Над командой просвистело ядро.

Заржали, заплясали под седоками лошади; солдаты испуганно пригибались к лошадиным головам. Чесноков махал в воздухе медной шуфлой, которою засыпают порох в орудие, и кричал чего-то – разобрать было можно лишь «предупреждёны».

— Взять его! – крикнул капитан. – Только без стрельбы.

Пятеро верховых поскакали обратно в крепость. Остальные выворачивали на дорогу.

Чесноков дал им подняться на башню. Левой рукой он опирался на фузею с примкнутым штыком. На левом боку его висел палаш в ножнах. Посреди башенной площадки на дубовом станке лежала пушка, и зев ее все еще дымился.

Они поднялись на стену, и один из них крикнул:

— Брось оружие!

Они сняли с плеч ружья – у двоих были примкнуты штыки – и приняли наперевес.

— Бросай!

— А не брошу, так что? – спокойно спросил Чесноков.

Один взвел курок.

— Ну!

— По своему в упор не страшно ли, паря? – с любопытством спросил Чесноков.

Они пошли на него – двое с примкнутыми штыками как с рогатинами, трое с палашами. Чесноков вынул палаш из ножен и встал наизготовку. Фузею со штыком левой рукой выставил вперед.

— Ну что – пошла руда? По-шведски умеете?..

Без стрельбы они бы его не взяли. Пятерым, и даже троим наступавшим было тесно на башне; они мешали друг другу и к тому же боялись свалиться за низкий надстенок. Капитан это понимал и никого не посылал на подмогу. Снизу за боем наблюдали, задрав головы, и солдаты, и крестьяне.

Чесноков подбадривал нападавших:

— Ну-ну, выдохлись уже? Я-то так до утра могу.

Унтера снизу давали команды:

— По двое! По двое бейтесь! От олухи!

Раза два они обращались к капитану:

— Ваше благородие?..

— Отставить, — лениво отвечал тот, покусывая травинку.

Один из нападавших закачался вдруг на краю стены и чуть было не упал.

— Держись, паря! – крикнул Чесноков. – Тут высόко.

Но долго так продолжаться не могло.

…Чесноков оступился и упал со стены – как-то так получилось. Палаш отлетел в сторону, фузею он так и не выпустил из рук – она вонзилась в землю рядом с ним. А он лежал на спине и смотрел на сбежавшихся к нему солдат и крестьян.

— Ладно, поехали, — приказал капитан.

Они уехали.

Спустя часа два Панаев с Дамиром стояли на том же крыльце и решали, как быть дальше. Чеснокова перенесли в избу и уложили на вытертую рогожку на пол. Кто-то догадался уложить его на ровное. Уже был вечер.

— До утра не доживет, — сказал Панаев. – Я уж видал таких.

— Может, и доживет, — сказал Дамир. – Я тоже видал. Хотя не весьма крепкая надежда, что своими ногами пойдет.

— Вот Васильевне-то его… Потащили-то его, а?..

— Да.

Помолчали. Дамир задымил трубочкой.

— Я хотя не пойму: чего они не стреляли?

— Не поймешь?

— Не.

— Им с дыркою от пуль не нужны. Дырка есть – значит застрелен. Кто стрелял – они. Или серьезные разбойнички завелись с ружьями – тогда опять надобно команду посылать. А так – заколот ли зарезан – что за дело? Мало ли что. Может крестьянство и зарезало, а теперь на проезжих клеплет. Бывало же.

Они опять помолчали.

— Ну тогда что ж… — сказал Дамир. – Тогда вон оно что. Душепагубно и безрезонно и с надлежащею окрепою. У меня командир красиво говорил, когда случалось. Ты как думаешь?

— Также, — заключил Панаев.

Они вернулись в избу попрощаться и сели на корточки перед увечным. Чесноков смотрел на них.

— Ну, пока простимся, Сано, — сказал Панаев. – Мы до Катеринбурха поспешим за лекарем Иван-Христофорычем. А то чтоб не уехал никуда. А тебя на подводе с утра повезут потихонечку – по свету.

Чесноков смотрел на них.

— Ох, Егорушко, — наконец прошелестел он. – Евдокимыч тогда, помнишь, так же вот…

Панаев легонько потрепал его по плечу:

— Нич-чё-о, сам знаешь – и не такие подымаются.

— Покуда, Сано, — сказал Дамир. – Я до Васильевны потом заеду, чтобы в госпиталь она…

Он не договорил и поднялся. Они вышли.

— Я ж ему глотку перегрызу, — сообщил Дамир.

— Ты сперва доберись до глотки евоной, — сказал Панаев. И обратился к стоявшим на крыльце. – Тут это… Должен товарищ наш сюда скоро добраться – прозванием Крючило. Так пускай в Киргишаны следует сей же час. Скажете, мол, команда в поле должна заночевать из-за того-сего – сами знаете чего. А лошадку ему подберите такую, чтоб… Казна заплатит.

Они скакали верхом по волшебному ночному лесу, светила луна, и летали над ними совы. И изредка на скаку переговаривались.

— Ах, хотя годы-то мои ушли!

— Да справимся, поди. Это ж разве противник? Дивлюсь, где таких набрали.

И потом:

— Я чего подумал, Дяма!

— Чего?

— Вроде, у нас в первый раз вместе-то?

— В первый, но. Я уже тоже подумал. А чего делать-то будем?

— Да кто бы знал.

В тех местах гор почти нет, а которые есть – совсем низкие, дорога шла ровно, и скоро они увидали с луговой стороны блики лагерных костров. Они придержали коней.

— У вас бекеты как выставляли? – спросил Дамир.

— Ежели по дороге, так за полверсты по обеим сторонам. От дороги на сажень. А разъезды через час.

— У нас также. А пароли-лозонги – по Завету?

— Но. «Что пользы человеку – От всех трудов его. Которыми трудится – Он под солнцем. Восходит солнце – И заходит солнце».

— Эх, батюшку бы за собою возить. На такой случай.

Посмеялись тихонько. Тягость после расставания с Чесноковым немного отступила.

— Ну что, попробуем?

— Ну давай. Как это ты?.. Повивать кончили, начинаем кровь пущать?

Они шагом приблизились насколько было возможно, потом спешились и привязали лошадей под уздцы почти у самой дороги. И тряпицами завязали им глаза, чтоб те не ржали от ночных страхов.

— Волки-то не скушают лошадок наших?

— Авось не успеют.

Потом кто-то сказал – в темноте не было видно кто: «Помнишь, на службе-то шутили: день-от государев, а ноченька наша. Вот кто бы думал…»

Потом шли по дороге и поначалу продолжали переговариваться вполголоса. Последнее, что сказал кто-то из них, было:

— Лагерь так и так на лугу стоит, а трава скошена. Значит среди копён.

Потом изъяснялись уже знаками. Панаев на ходу показал два пальца и указал на луну. Дамир показал три пальца и помотал головой, потом насупил брови и изобразил хлопанье крыльями. Панаев схватился за живот, будто ему смешно. Но спорить не стал. Наконец они разошлись по обе стороны дороги и начали пробираться тайком. Панаев – слева по перелеску, за которым начинался луг; Дамир – справа по лесу.

Со всех сторон раздавались разные ночные звуки – лес не спал, лес жил ночной жизнью. В высокой траве не переставая что-то пыхтело и попискивало, и часто вскрикивали ночные птицы. Над дорогою неслышно летали совы. А комаров тогда было меньше.

Панаев двигался как его учили еще в юности – на получетвереньках, припадая к земле, а иногда и ползком. Старался не шуршать травой. Часто замирал, прислушиваясь, и наконец услыхал то, что хотел. Тихо-тихо прозвучал в ночи человечий голос. Панаев подполз ближе и теперь уже ясно услышал, как что-то заворочалось в траве и потом стукнуло по металлу. Он усмехнулся и ползком начал обходить секрет. Дубины по руке они подобрали, как только спутали лошадей.

Пока двигался он, по его понятиям прошло два часа, и дважды он слышал топот копыт по дороге и приглушенные голоса. Он уже точно знал, где находится секрет, не знал лишь, сколько их там. С Дамиром они условились не рисковать, если тех трое.

…Их было двое, они лежали у поваленного ствола сосны и в нарушение всех уставов тихо переговаривались. И почти не смотрели на дорогу. Фузеи уложены стволами на дерево, палаши в ножнах. Панаев был аршинах в трех от них, он лежал и ждал.

Ухнула сова, потом резко и тонко царапнул ночной воздух сычик, потом послышался топот копыт. Секретчики привстали.

— Императрице! – раздался приглушенный голос с дороги.

— Нашей! – вполголоса отозвался один из секретчиков.

— Как у вас? – спросили с дороги.

— Тихо все, — ответил солдат.

Топот начал удаляться, потом стих. Панаев перехватил дубину поудобнее – дальше подползать было опасно, и он решил действовать тотчас после условного знака.

В ночи скрипнул наконец голосок сычика, потом еще раз. Один солдат зевнул, другой что-то тихо сказал ему. И тут же он смолк, и оба прислушались. На той стороне дороги что-то происходило.

Панаев в два прыжка оказался рядом с ними, огрел одного по темени, другого по лицу. И схватил ближнюю к нему фузею со штыком. И тихо сказал: «Смирно лежать – не то заколю». Он по опыту знал, что ежели гаркнуть, получится нехорошо. Один все же рванулся ко второй фузее, и Панаев дал ему прикладом по подбородку. Солдат охнул и пал навзничь, схватившись за челюсть. Второй сидел и смотрел на Панаева. Тот сказал вполголоса:

— Ты – мордой книзу, руки пред собою. И пальца растопырь. Ты – ноги врозь и вытаскивай палаш.

…Они связали друг друга ремнями, как он велел; он проверил путы и посвистел. С той стороны дороги раздался ответный свист. Панаев велел солдатам:

— Смирно идти! Коли жизнь дорога.

Повесил на левое плечо одну фузею, взял наперевес другую и перевел связанных солдат к Дамиру. И, увидав повязанных секретчиков, присвистнул – тех было трое.

— Где научился? – спросил он.

— Да все там же, — ответил Дамир. – На Уйской же линии, — И назидательно добавил. – А еще там научен луны скрытой не ждать, а самому знак подавать.

Панаев понимающе кивнул. Солдат они уложили лицами вниз и немного поговорили.

— Пароли эти знаешь? – спросил Дамир.

— У подполковника Глеба Немцова таковы же были при башкирских походах. Там вот как: «Подаждь победу – над враги. Императрице – нашей. Укрепи ей – оружие ея». Спросить должны твою сторону.

— Вас по голосам признают, — вдруг повернул голову один из солдат.

— Цыть у меня! – прикрикнул Дамир. – Кабы надо нам было, мы бы и разъездных ваших взяли и весь лагерь покосили. Или ты подсказать чего хочешь?

— Ладно, — сказал Панаев. – С него хватит пока что.

Он имел в виду не солдата.

— Пойдем, ладно, — поднялся Дамир. – Мы хотя вас, братцы, свяжем по-нашему. А фузеи изымем. Да не бойсь – казенного добра не пограбим, учёны. Мы их вам в Гробове Поле вернем, ежели слушаться будете.

Они укладывались на ночлег в ночном темном лесу. Луна уже зашла, ни зги не было видно, и только трепетал маленький костерок их. Лошади стояли спутанные. Опертые на поваленный ствол дерева, вряд лежали пять фузей. Дамир, кряхтя, кое-как заворачивался в снятый кафтан и ворчал:

— Привыкай, Митрий Афанасьич, привыкай к жизни лесной. И ты хотя привыкай, братец Егор Степаныч. Нам теперь только в разбойнички подаваться, сам понимаешь. Ты атаман, я податаман; артель свою наберем, то-се – мы люди знающие, опытные, к нам потянутся.

— Может, обойдется ишо.

— Щас обошлось. Вестовой уже, считай, нынче к вечеру в Катеринбурхе будет. Нападение-де. В заводском ведомстве таком-рассяком – многая лета командирам – разбойнички завелись, фузеи отбирают, проехать добрым людям никак не возможно. Мой-то паспорт при мне, а твой, говоришь, с Крючилиным у него на руках. И ты еще и сам же собою назвался – за язык тебя потянули, — он все кряхтел. – Тут разбойнички водились хотя когда? Или мы первые дорожку проторим?

Панаев помолчал.

— Ягошихинский пермский завод когда строили, то с Камы подходили ладьи. Капитан Берглин, Карпа Петровича земляк, оборонялся. И при шатости здесь же под Ачитом водились вроде. И баронов Строгановых Рождественский завод разбивали.

Он опять помолчал и сказал, размышляя:

— И правда, сам ведь назвался. И так дурак, и сяк дурак, и этак не так, и всяко дурак.

— Ну что поделаешь, — утешил Дамир. – Видно, таким тебя матушка родила. А хотя люди поумнее нас говорят: утро вечера мудренее. У кого совесть не чистая, у того пускай подушка и вертится.

В эту самую минуту в кромешной тьме капитан распоряжался с еле сдерживаемым бешенством. Трое унтеров стояли пред ним ни живы, ни мертвы. Мерцали угли затушенного лагерного костра.

— Я сказал: удвоить секреты и выставить караулы! Без единой задержки. Сами в караулах до зари постоите, ежели солдаты не учены! Сейчас весь лагерь по боевой тревоге встанет, на хрен! Порезать же могли как свиней! Эти телки чего говорят?

— Не видели, ваш-бродь.

— Так, — капитан широко прошагал к стоящим шеренгой пятерым секретчикам. У одного перевязанная челюсть, у другого – окровавленная повязка на лбу. Со снятой амуницией и под охраной солдата с фузеей.

— Живо отвечать! Сколь их было?

— Не успели приметить, ваше благородие, — пробубнил один из арестованных. – Так оно все случилось…

— Отставить! – капитан выждал паузу и раздельно произнес. – Ежели не получу ответа, сей же час отдаю приказ аркебузировать всех пятерых за бунт и возмущение. Пристрелю своею рукой – и утра не увидите. Понятно говорю? От-вечать!

— Так точно, понятно, ваш-бродь.

— Вопрос: кто таковы были нападавшие? Из Ачита эти?

— Не можем знать, ваш-бродь. Не приметили.

Капитан круто развернулся и на ходу бросил:

— Всем пятерым по двадцать батогов. На марше держать под арестом спутанными. В Тобольске всех пятерых под кригс-рехт за нарушение приказа.

А в Екатеринбурге в судейской каморе заводской Канцелярии сидели за столом заводской командир Никифор Клеопин и капитан Карл Брандт, командир Екатеринбургских рот. Пред ними навытяжку стоял вестовой тобольской команды. Доносился бой боевых молотов.

— Где случилось? – спрашивал Клеопин.

— На дороге от Кленовской до Киргишанской крепости. В трех верстах от Кленовки.

— Почему в Кленовке не заночевали?

— Надеялись до ночи поспеть до Киргишан, а у подводы в пути ось полетела, ваше высок-бродь.

— В Кленовке хороший кузнец. Что ж не проверили?

— Не могу знать, ваше высок-бродь.

— Ладно. Разберемся. Как бишь его? Который с дороги утек?

— Егор Степанов сын Панаев. Назвался отставным Екатеринбургских рот.

Клеопин опустил голову и помотал ею.

— Нет не помню… — И обратился к Брандту. – Помнишь такого?

— Я помню, господин надворный советник, отставного капрала Ивана Панова, – отвечал тот, обстоятельно подумав. – Однако он живет ныне в Пышминской слободе и сильно болен. Впрочем же можно свериться по реестрам на отставку. Эту работу сегодня же надобно поручить по приказному повытью под надзор секретаря.

— Поручим, — сказал Клеопин, — и к прибытию вашей команды все бессумнительно выясним. А от вашего командира я желал бы получить ответ, отчего разорена была Кленовская мельница, отчего не плачены прогонные деньги и столько было получено слезных жалоб от старост и сотников всех пяти крепостей по Кунгурской дороге. Так ему и доложить имеешь. Всё, ступай.

Вестовой отдал честь, развернулся и вышел.

— Ну, заварил кашу Степаныч, — сказал Клеопин.

Они встретились в Киргишанской крепости, их было четверо – Панаев, Дамир, Фалеев и Белых. Они сидели в квартире Фалеева, дымили трубочками, у стены стояли пять отбитых фузей. У Черноусова висел на боку палаш в ножнах.

— Да какое ты собрался – они ж с часу на час подойдут! – раздраженно говорил Дамир.

— А сколь их там точно? – допытывался драгун Белых.

— С полсотни человек. Два капральства – полроты. Но, говорю же, лапти лаптями – фузею как лопату держат.

— И что? Имеешь намерение оборониться? Тебе ж их, — Белых мотнул головой в сторону фузей у стены, — даже показывать нельзя. Огненное и студеное оружие казны ее величества. За покражу с боем – кригс-рехт и глаголь с веревкою.

— Чесноку об этом расскажи – у него тож казенная была. А у меня командир на Уйской – недели не проходило, чтоб артикулу не нарушал. А из казны ее величества столько на свой кошт употребил, что…

— Господа защитники! – сказал Панаев. Он вспомнил как препирались в судейской каморе заводские командиры. – В Гробово уже послан кто-либо?

— Ты сотника здешнего видал? – спросил Фалеев.

— Шибко отважен что ли?

— Но. С курами поспорить не заробеет. А уж петуху не перечит. Я в тот раз ему…

Он был немного выпивши и разболтан в движениях.

— Тогда Белóму надо ехать. К Тимофеичу. А то ж до сих пор не извещенный сидит.

— Так я ж…

— А ты придумай другое.

— Вот и ладно, — Белых встал.

В глаза товарищей он не смотрел, и они избегали взгляда его.

Ну и – была стрельба, как без этого?

Все трое посчитали, что терять им уже особо нечего. А четвертый, с тем не согласный, сам согласился уехать. «Эх, кабы еще Крючило подтянулся!» – сказал Дамир.

Панаев и Дамир залегли на башнях над воротами, Фалеев – на одном из угловых бастионов. У Фалеева была одна фузея, у Панаева и Дамира – по две. Порох и заряды позаимствовали из крепостного запаса – казна уплатит. Однако решили греха на душу не брать и целить по конечностям – военные люди привычны. Створные ворота на выезде успели заколотить гвоздями и упредили сотника, что пристрелят всякого, кто возьмется расколачивать. Трех запряженных лошадей отвели в лес и спутали в условном месте.

Дали команде въехать. Подождали пока спешатся, а въездные ворота закроют (крестьяне бегали, управляясь, вприпрыжку как зайцы и не отвечали на вопросы), и Панаев молодецки гаркнул сверху:

— Пока прогоны не уплотишь – не выедешь, паскуда!

— Взять сволочей! – крикнул капитан и залег за подводу.

Со стен грянули три выстрела. Двое унтеров с размозженными коленями пали на землю и по-звериному зарычали от боли. Фалеев промахнулся – он был уже совсем пьян. «По неприятельской коннице – пли!» – орал он в упоении.

Раздались ответные выстрелы, но у большинства фузеи не были заряжены.

— На штурм, твари! – закричал уцелевший из унтеров, присевши на корточки.

Солдаты, мешая друг другу, с незаряженным оружием, полезли на стеновые лестницы.

С двух башен грянули еще два выстрела. Солдатик, в шаге от унтера глазевший на происходящее, пал с отстреленным плечом.

Потом – дольше, чем предполагали – отбивались в штыковую. Ловчее всего получалось у Дамира, но даже и Фалеев бился более умело, чем нападавшие. «Дак вы ж совсем никак, парни! – весело орал он. – Я ж таких как вы!..»

Оборонявшиеся повредили нескольких, но убитых не было.

Наконец Панаев углядел новую группу солдат, лезших на стены. Он чего-то крикнул Дамиру, и тот крикнул ему то же. И оба крикнули Фалееву. А тот не замечал никого и ничего: «А дружок мой Крючило еще так вот умеет!». И замысловатым движением отбивал враз два штыка. Еще выждав секунду, Панаев и Дамир одновременно, сжимая фузеи, прыгнули с башен вниз – там, с наружной стороны, заблаговременно были навалены копны сена. Фузеями наскоро разворошив кучи, они, петляя, побежали к лесу за выездными воротами. По ним стреляли, но, само собой, промахнулись.

А к Фалееву сквозь строй расступившихся бойцов вышел солдат с поднятым для выстрела оружием.

— Стрелять-то тебе нельзя, — простодушно объяснил ему Фалеев.

— Это кто ж тебе сказал? – нехорошо улыбнулся солдат.

— Ну… — Фалеев растерялся, но своей фузеи не опускал. И, округлив глаза, смотрел на ствол, нацеленный ему в грудь.

— Молись, курва заводская, — сказал солдат и через несколько секунд нажал на спуск.
А меж тем капитан, вскочив на подводу, отдавал следующий приказ:

— Догнать их! Кишки на шеи намотать сволочам!

Нескоро разобрались, что выездные ворота заколочены; пришлось отпирать въездные и огибать крепость по некошеной у стен траве. Двое беглецов уже почти миновали трехсотсаженную вырубку, и уже почти достигли лесной чащи. Но добежать не успевали – пятеро верховых уже пустили коней в карьер.

И тут из лесу по дороге им навстречу понесся галопом всадник в зеленом мундире. По уставу ровно одетая шляпа, драгунская прямая посадка. Драгун Белых.

Он услыхал выстрелы, сердце его дрогнуло, и теперь он спешил на подмогу. Он увидал картину, и на скаку вынул солдатский палаш, и поднял его над головою, и поскакал один на пятерых, надеясь не известно на что.

Они враз придержали коней и остановились. Один поднял заряженную фузею и, подпустивши поближе, выстрелил драгуну в грудь. Тот пал на скаку, не выпустив палаша из руки.

Панаев с Дамиром скрылись в чаще и кое-как добрели до спутанных лошадей. Долго не могли отдышаться, отплевывались и стонали.

— Надо было коней у стен привязать, — сказал один.

— Им бы, сукам, по коням легче было прицелить, — сказал другой.

Изможденные, грязные и обросшие диким волосом подъезжали они рысью ко Гробовской крепости. Дамир так и продолжал постанывать, то ли молился, не поймешь на каком языке. Оба заваливались на головы коням и почти всю дорогу молчали. Лишь изредка переговаривались как в лихорадке:

— Там поворотец один будет – я запомнил. Там лучше всего.

— Они хоть и верхами идут, а так и так три подводы.

— Успеем зарядить, успеем.

— Поди, с двух мест в одну рожу не смажем.

— Токмо Тимофеичу ни гу-гу. Он присяги не преступал, зачем ему?..

Оба уверены были, что погибнут.

На крутом повороте у пригорка они придержали коней и огляделись. Кони плясали под нетвердой их рукой.

— Ну вот здесь, что ли.

— Сейчас до Гробова за порохом, потом…

— Панаев! – крикнули из лесу.

Панаев по-разбойничьи вскинулся и схватился за фузею. Сорвал фузею с левого плеча Дамир.

— Дяма, не стреляй – свои! – крикнул кто-то опять.

— Павленко, ты что ль?

— Я!

Из лесу, держа лошадь под уздцы, выходил Тимофеич. Одет он был по-крестьянски.

Панаев с Дамиром спешились. Обнялись. Дамир едва не сдержался:

— Эх, Васенько-о!

— Ладно, будет, — сказал Тимофеич. – Ну, чего там?

Панаев с Дамиром переглянулись.

— Дак что. Вот… едем.

Тимофеич внимательно посмотрел на них.

— Все что ль?.. Ребята-те?

И смотрел им в глаза.

— Крючило жив, — сказал Панаев. – В Ачите остался. А Сано Чесноков покалечился – наверно обезножит. А вот Фалея с Белым… Хотя Фалея, может, и пожалели… Может, скованна везут. А Белова чисто сняли – еще подпустили, скоты такие. А ты откуль знаешь?

Тимофеич помолчал – переваривал услышанное. Потом сказал:

— Да уж все знают – весь Катеринбурх. А хотя нет – только командиры. Клеопин ко мне Ваньку моего с пакетом прислал – вестового-то нельзя – хватай, мол, этих придурков и волоки хоть на себе в Катеринбурх, пока вовсе делов не натворили.

Панаев с Дамиром опять переглянулись. Дамир вдруг весело и страшно улыбнулся – оскалил зубы:

— Всё, Тимофеич, преступили мы чрез присягу! С разбойничками знаешься!

— Как так?

— Да вот так!

Он им потом спокойно объяснял:

— Дак что с того? Плетей получишь да и присягнешь повторно, ты первый, что ли… Да вам и присягать не надо – отставные же.

— Да говорят тебе, в разбое мы.

— Дак что с того? Вашего брата нынче не вешают. Вон в Горном Щиту будете мрамор ломать. Или в Нерчинский завод пойдете колодниками.

— Тьфу на тебя! Утешил.

Словом, успокоились малость. А Тимофеич с Дамиром даже подымили трубочками.

Потом он им сказал:

— Ладно – семь бед один ответ – я всяко за вас. Только пороху не дам, не хватало тут баталий устраивать.

Потом крикнул:

— Ванька! Подь сюды!

Из лесу вышел, ведя коня под уздцы, Ванька, сын его.

— Здрасьте, дядя Егор! Здрасьте, Митрий Афанасьич!

А военная команда еле тащилась.

Раненых уложили на заднюю подводу и старались не трясти. Верховые ехали шагом, и те из них, что в авангарде, зорко оглядывали придорожный перелесок. Среднюю подводу с капитаном и единственным не пострадавшим унтер-офицером закрывали с обеих сторон верховые же. Капитан знал, чего следует опасаться.

Итак, впереди у них оставалась Гробовская крепость, а за нею Екатеринбург.

В авангарде чего-то услыхали или кого-то увидали – остановили коней и сняли с плеч заряженные фузеи. Навстречу им на лошади без седла, правя одною уздечкой, скакал паренек в простой крестьянской одежде. Ванька.

— Солдаты-ы! – закричал он отчаянно и очень натурально.

— Ну-ка тпру, малой! – крикнул кто-то из солдат.

…Минут пять, закатывая глаза и перебивая сам себя, он объяснял им, что эти присланные из города силою сгоняют крестьян к обороне.

— Пушку выкатывают! А сами на башнях с фузеями залягут! А наших мужиков в воротах насильством выставят! С копьями железными! Казенный погреб взломали!

— А ты как же?

— А я убег! Упредить, чтоб пальбы не было! Полягут же!

— А не врешь?

Ванька яростно вырвал из-за ворота рубахи нательный крестик.

— Святый истинный! Тятеньку моего зарекрутировали, подлюки!

И истово поцеловал его.

Капитан тем временем слез с подводы и подошел к авангарду. Он все выслушал, но некоторое время колебался.

— Пушка откуда у вас?

— Так по всем же крепостям остались! С башкирской войны, ваше командирство. И порох и заряды там.

— А этих сколько?

— Трое, ваше начальство. Один здешний, гробовский, его Васильем Тимофеевым звать. Один новокрещеный, и еще один – этих не знаю.

— Оружие при них было?

— Два ружья, ваше благородство. И со штыками.

— Так.

Капитан вернулся ко своей подводе, где ожидал его унтер-офицер.

— Нет, я точно вернусь майором, — и хлопнул унтера по плечу. – А тебя в прапора произведем! Давай… распоряжайся.

И, встав на подводе, крикнул:

— Верховые все – вперед!

Унтер пересел верхом, капитан перешел в подводу с ранеными, туда же уселся солдат со взятой унтером лошади.

— Строем по два! – крикнул унтер-офицер. – Рысью! А-арш!

Верховые ускакали, подводы тронулись, все ускоряя скорость. Однако подвода с ранеными несколько отставала – возница старался не трясти.

Ванька скакал с унтером во главе колонны. Обеими руками он вцепился в уздечку и гриву, постоянно припадал к шее коня, голову его трясло во все стороны, он еле держался – плохой конник. На повороте у взгорка он будто прилип к конской шее, боясь свалиться.

За этим движением его внимательно наблюдали из чащи Панаев с Тимофеичем.
— Припал к лошадке, — тихо молвил Тимофеич. – Нету Фалея.

Если бы Фалеева везли в подводе, Ванька мотнул бы головою или откинулся бы сам.

Они двинулись к дороге, сжимая в руках фузеи.

На повороте подводные возницы сильно замедляли ход, а затем опять рвали с места. Когда заворачивала последняя подвода, Панаев вышел из придорожных кустов, взял коренного под уздцы и отвел набок. Тимофеич, выйдя с другой стороны, просто схватил возницу за ворот и выбросил его из подводы. Спокойно отбил удар вскинувшего свое оружие солдата. Панаев вскочил на подводу – капитан рвал из ножен шпагу. Панаев, размахнувшись, ударил прикладом ему по губам. Капитан упал на раненых.

Поломанные и выбитые зубы, кровь – жуткое зрелище.

— А! – сказал капитан, с ужасом глядя на палача.

— Вот ври теперь, как со шведом бился, — сказал Панаев.

И еще дал прикладом по переносице.

— Ежели в Гробове чего устроишь, я тебя до Тобольска сопровождать буду! – крикнул напоследок Тимофеич.

Они бросили свои фузеи в подводу и скрылись в чаще.

На все ушло минуты две, не больше.

Унтер во главе колонны верховых вдруг вскинулся, заметив кого-то впереди на дороге.

— Вон он – новокрещен ихний! – завопил Ванька, чуть не свалившись с коня.

— Взять его! – крикнул унтер-офицер. И сам пустил в галоп. Верховые пришпорили, ломая колонну и вырываясь вперед Ваньки.

Для вида он проехал рысью еще несколько, потом снисходительно произнес вечную фразу: «Как дети, ей-богу». И свернул в чащу. В седле он держался не так уж плохо.

Отводя преследователей от Ваньки, Дамир проскакал заранее намеченный участок дороги и тоже свернул в чащу. Он успел изучить все ближние лесные тропки и легко оторвался.

Сутки они пережидали в лесу, потом, разведавши что надо, вернулись в крепость. Команда уже ушла. Крестьян проезжие не обидели, но фуража опять побрали сверх меры. И прогоны не уплатили-таки.

Потом случилось неожиданное.

Они сидели во дворе квартиры Тимофеича, курили трубочки, готовились то ли к разбойничьей жизни, то ли идти сдаваться в Екатеринбург.

— Пакет покажи хотя, — попросил Дамир. – Чего он там пишет.

Тимофеич ушел и вернулся с запечатанным красной сургучной печатью холщовым пакетом: «Я бы всяко, даже если бы хотел… А Ваньку нельзя просить». Разорвали, дали Панаеву сложенный пополам и запечатанный печатью же лист бумаги. Панаев прочел вслух:

— Секретно. Командиру мирских защитников Кунгурской линии Панаеву Егору.

Сломал печать, развернул бумагу, начал читать шевеля губами:

— Немедля следуйте… Будет задержан… От Екатрен… тьфу, йё! Под конвоем.

И ошарашенно посмотрел на товарищей. И те уставились на него.

Он продолжал читать:

— Чинил поборы и торговал в нарушение указов… Вот те три денежки на день… В Тобольске… Кригс-рехт.

— Чего хоть? – не выдержал Дамир.

— Три денежки на день, куда хошь туда день, — объяснил Панаев и скоро перечел про себя. И сказал.

— Такое дело, товарищи. Знакомый наш сбирал фураж сверх указного и в дороге торговал на свой карман. Казенный человек, тоже. В Тобольске ожидает его кригс-рехт, от Катеринбурха повезут в железах.

У них отвисли челюсти.

Спустя еще сутки они собирались к отъезду, грузились на подводу. Кое-что крестьяне им подарили, но не много. И сейчас никто не подходил попрощаться. Двое или трое, проходя мимо, только и крикнули:

— Прощай, Тимофеич!

А они переговаривались меж собою:

— Ну срок минул, Крючило сам собою, наверно, поедет – ожидать боле нечего.

— Уже он в пути, наверно. А может, Чеснокова сопровождает.

— На замену кого пришлют – не пришлют, кто их там знает. А наш срок всяко вышел. Днями сентябрьская треть пойдет.

Панаев спросил:

— А чего вы нас на пригорке-то ожидали? Может, мы и не задержались бы там.

Ванька ответил:

— Тятя сказал: все бои случаются на поворотах.

— О! Боевой у тебя тятько, — ухмыльнулся Дамир. И подождав, пока Ванька отойдет, спросил. — А что, Тимофеич?.. Постарался здесь-то?

— Постарался. Утекать пора.

— Что тебе до Тимофеича, Дяма? – сказал Панаев. – Ты вон у кого спрашивай. Ванька! Девок-то Афанасьевских видал – как они тебе?

— Та-а… Ничё.

— О, ха-ха! Мужик растет! В отца.

Посмеялись.
— Ну, Вань, — сказал Дамир, — теперь хотя повоевал, теперь, наверно, в драгуны запросишься? В Горный-то Щит?

— Не, дядя Митя, — сказал Ванька. – Меня учеником в плавильну берут. Заводская жизнь дак по мне.

— Ну смотри.

Они уселись на подводу и покатили в Екатеринбург.

* * *

ИСТОРИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

Институт мирских защитников был введен указом екатеринбургской Канцелярии Главного правления заводов в декабре 1745 г. Инициатором явился тогдашний глава Канцелярии Н.Г. Клеопин. В указе, в частности, говорилось: «Проезжающие чрез здешнее место команды крестьянству разные наглые обиды чинят: подводы без прогонов берут и людей бьют и мучат, а которые хотя прогоны и дают, но с немалою недоплатою. А оборонить их некому». Мирские защитники назначались из отставных солдат и унтер-офицеров Екатеринбургского ведомства Сибирской губернии. Служба их длилась по трети года, затем следовала замена.

В феврале 1746 г. первые четверо мирских защитников были назначены в пять крепостей по Кунгурской (Московской) дороге. Во главе их стоял отставной сержант Екатеринбургских рот Евдоким Панаев.

Мирские защитники несли службу до начала 1750-х гг., затем нужда в их помощи отпала. Проезжие военные команды начали соблюдать установленные правила, а крестьянские общины отказывалось содержать защитников на мирские средства.

Имеются документальные свидетельства о стычках между мирскими защитниками и проезжими военными командами, однако, что там происходило в реальности, неизвестно.
Автор: Николай Корепанов, 2005 г. Свидетельство о публикации №2504210049